Особенности философии Ницше

возрастание невозможно, если не обеспечен основной состав, его постоянство,

если он не сохранен как способный к возрастанию. Поэтому живое — это всегда

соединенное двумя основополагающими тяготениями возрастания и сохранения

«сложное образование жизни». Ценности, будучи точками зрения, направляют

смотрение во взгляде-на — во взгляде на «сложные образования». Смотрение —

это всякий раз смотрение Такого-то жизненного взгляда, и им пронизано

всякое живое существо. Полагая точки глаза для всего живого, жизнь

оказывается в своей сущности полагающей ценности (ср. «Волю к власти»,

афоризм 556,—относится к 1885— 1886 годам ").

«Сложные жизненные образования», они всецело зависят от условий

сохранения, деления своего постоянного состава, притом таким образом, что

постоянство состава остается лишь для того, чтобы становиться непостоянным

в возрастании. Длительность таких сложных жизненных образований покоится во

взаимообусловленности возрастания и сохранения. Поэтому длительность лишь

относительна. Она остается «относительной длительностью» всего живого и,

стало быть, жизни.

Ценность, по словам Ницше, есть «точка зрения условий сохранения,

возрастания, что касается сложных образований с относительной длительностью

жизни в пределах становления». Само по себе неопределенное слово

«становление» здесь, как и вообще на понятийном языке метафизики Ницше,

означает не какую-либо текучесть вещей, не простую смену состояний, не

означает и какого-либо развития или неопределенного разворачивания.

«Становление» означает здесь переход от чего-то к чему-то. Это властно

пронизывающее всякое сущее начало Ницше мыслит как основную черту всего

действительного, то есть сущего в более широком смысле. То же, что таким

образом определяет сущее, Ницше постигает как «волю к власти».

Завершая свою характеристику сущности ценностей на слове «становление»,

Ницше дает этим последним словом указание на ту основную область, к которой

относятся ценности и полагание ценностей вообще. «Становление» — это для

Ницше «воля к власти». Тем самым «воля к власти» — это основополагающая

черта «жизни»,— словом этим Ницше нередко пользуется и в широком значении;

в согласии с таковым «жизнь» в рамках метафизики (ср. Гегеля) была

отождествлена со «становлением». Воля к власти, становление, жизнь и бытие

в самом широком смысле —все это одно и то же на языке Ницше («Воля к

власти», афоризм 582, относящийся к 1885—1886 годам, и афоризм 689,

относящийся к 1888 году"). В пределах становления жизнь) то есть живое,

складывается в соответствующие центры воли к власти. Такие центры —

образования, осуществляющие господство. В качестве таковых Ницше разумеет

искусство, государство, религию, науку, общество. Поэтому Нищие может

сказать и так («Воля к власти», афоризм 715): «Ценность» —это, по существу,

точка зрения увеличения или убывания этих Центров господства» (увеличение

или убывание относительно их функции господства).

Здесь вполне ясно: Ценности — это полагаемые самой же волей к власти

условия ее самой. Только тогда, когда воля к власти выходит нарушу как

основная черта всего действительного, то есть становится истиной и тем

самым постигается как Действительность всего Действительного, становится

очевидным, где исток ценностей, чем поддерживается и направляется всякое

оценивание. Теперь распознан принцип ценностного полагания. А тогда впредь

полагание Ценностей можно осуществлять «принципиально», то есть исходи из

бытия как основы сущего.

Поэтому воля к власти как вот такой распознанный, а это значит, водимый

принцип — это же вместе с тем и принцип нового ценностного полагания. Ново

оно потому, что впервые производится сознательно, на основе знания особого

принципа. Оно ново, потому что Само удостоверяется в Своем принципе,

обеспечивая его для себя, а обеспечивая, одновременно держится такого

удостоверения-обеспечения как ценности, полагаемой на основе ее Принципа.

Однако воля к власти как принцип нового полагания Ценностей — это в

отношений к прежним ценностям одновременно и принцип переоценки всех таких

прежних ценностей. Поскольку, однако, прежние высшие ценности

господствовали над чувственным с высоты сверхчувственного, а строй такого

господства — это метафизика, то вместе с полаганием Нового принципа

переоценки всех ценностей производится и оборачивание всякой метафизики.

Ницше принимает такое оборачивание за преодоление метафизики. Однако

оборачивание такое лишь запутывается, самоослепляясь, в том же самом — в

том же самом, сделавшемся неразборчивым.

Ницше может сказать: «Вопрос о ценностях фундаментальнее вопроса о

достоверности: последний обретает всю свою серьезность лишь при условии,

что мы ответили на вопрос о ценности» " («Воля к власти», афоризм 588,—

относится к 1887—1888 годам).

Однако, задаваясь вопросом о ценности, следует прежде всего, если воля к

власти уже распознана как принцип ценностного полагания, задуматься над

тем, что есть необходимая, если исходить из этого принципа, и что есть

высшая — сообразная этому принципу — ценность. Коль скоро сущность ценности

заявляет о себе тем, что в ней — полагаемое волей к власти условие

сохранения, возвышения, то открывается перспектива характеристики задающего

тут меру ценностного слрда.

Сохранение достигнутой очередной ступени власти состоит всякий раз в

следующем: воля окружает себя всем тем, на что она может в любое время

уверенно положиться, всем тем, в надежности чего может почерпать свою

безопасность. Такое окружение ограничивает со всех сторон постоянный состав

всего того налично-присутствующего согласно расхожему значению этого слова

у греков, что находится в непосредственном распоряжении воли. Однако

постоянное лишь тогда становится стойко постоянным, то есть тем, что всякий

миг и всегда готово к тому, чтобы им распоряжались, когда оно поставлено и

стоит. Останавливают, ставя и представляя. Все, что таким образом стойко

постоянно, есть остающееся, непреходящее. Ницше, будучи верен

владычествующей в истории метафизики сущности бытия (бытие==длящееся

наличное присутствие), называет это стойко постоянное «сущим». Постоянное,

и на сей раз будучи верен присущему метафизическому мышлению способу

выражать мысль, Ницше нередко называет «бытием». С самых начал западного

мышления сущее считается истинным и истиной, причем, однако, смысл «сущего»

и «истинного» многообразно изменяется. Ницше же, когда он попросту именует

бытием, или сущим, или истиной все прочно утвержденное в воле к власти ради

ее сохранения, Нрцше, несмотря на вре совершармые им переоденки и

оборачивания метафизики, последовательно остается На пути ее Преданий.

Соответственно истина есть здесься высказывать сущее в аспекте бытия,

именуя по-своему основу сущего, основное положение метафизики воли к власти

непременно выразит эту основу. Это основное положение высказывает, какие

ценности полагаются по мере сущности и в какой ценностной иерархии внутри

сущности полагающей ценности воли к пласти как «эссенции» сущего они

полагаются. Положение такое гласит: «Искусство ценнее истины» '" («Воля к

власти», афоризм 853,— относится к 1887—1888 годам).

Кант в своем критическом основоположении метафизики мыслит конечное

самоудостоверение трансцендентальной субъективности. Это самоудостоверение

есть вопрос правовой, вопрос оправдания представляющего субъекта, который

сам утвердил свйй) сущибсть в самоуправстве своего «я мыслю». В сущности

истины как достоверности,— поскольку последняя мыслится как присущая

субъектности истина, а истина как бытие сущего,— скрывается испытанная на

основе оправдания самоуверенности справедливость-правосудие. Хотя она и

правит как свойственная субъектности сущность истины, в рамках метафизики

субъектности она все же не мыслится как истина сущего. Правда,

справедливость-правосудие как ведающее само себя бытие сущего обязано,

напротив, выступить перед мыслью метафизики нового времени, как только

бытие сущего начинает выявляться как воля к власти. Эта последняя ведает

себя как сущностно полагающую ценности, она заручается условиями своего

собственного сущностного постоянства и тем самым постоянно становится

праведной перед самой собою, будучи в таком становлении правосудием и

справедливостью. Собственная сущность воли к власти должна репрезентировать

себя в таком правосудии-справедливости ив качестве его, а это значит, если

мыслить в духе метафизики нового времени,— быть. Подобно тому как в

метафизике Ницше мысль о ценности фундаментальнее, чем основополагающая

мысль о достоверности в метафизике Декарта,— постольку, поскольку

достоверность может считаться правой лишь при условии, что она будет

признаваться высшей ценностью,— то п эпоху, когда вся западная метафизика

приходит к своему завершению у Ницше, усмотренное самоудостоверсние

субъектности оказывается оправданием воли к власти в согласии с той

справедливостью-праведностью, какая правит в бытии сущего.

Уже в раннем, довольно широко известном своем сочинении — во втором из

«Несвоевременных размышлении», носящем название «О пользе и вреде истории

для жизни» (1874),^ Ницше ставит на место объективности исторических

дисциплин «Справедливость» " (раздел 6). В тотальном же Ницше нигде не

касается справедливости. И только в решающие годы — 1884-й и 1885-й,— когда

перед его мысленным взором стоит «воля к власти» как основополагающая черта

сущего, Ницше заносит на бумагу, но не публикует две мысли о

справедливости.

Первая запись (1884) озаглавлена—«Путь свободы». Она гласит:

Справедливостъ как образ мысли созидающий, отбрасывающий излишка,

уничтожающий, исходящий из оцениваний; высший репрезентант самой жизни»

(XIII, афоризм 98) ".

Вторая запись (1885) гласит: «Справедливость как функция власти. широко

обозревающей все окрест,— она поднимается над мелочными перспективами добра

и зла, стало быть, обладает куда более широким горизонтом преимущества,—

намерение сохранить нечто такое, что больше, чем вот та или эта личность»

(XIV, афоризм 158) ".

Подробное разъяснение этих мыслей вышло бы за рамки предпринятого нами

осмысления. Сейчас достаточно лишь сослаться на ту сущностную сферу, к

какой принадлежит справедливость, как мыслит ее Ницше. Чтобы приготовиться

к уразумению справедливости, какую имеет в виду Ницше, нам надо исключить

все представления о справедливости, которые идут от христианской,

гуманистической, просветительской, буржуазной и социалистической морали.

Потому что Ницше отнюдь не разумеет справедливость как в первую очередь

определение этической и юридической области. Напротив, он мыслит ее исходя

из бытия сушего в целом, то есть из воли к власти. Справедливо то, что

сообразно правому. А что правое, определяется на основе того, что есть как

сущее. Поэтому Ницше р говорит (XIII, афоризм 462, относящийся к 1883

году): «Право = воля к тому, чтобы увековечить данное соотношение сил.

Предпосылка — удовлетворенность им. Все почтенное привлекается с тем, чтобы

право выглядело как нечто вечное» ".

Сюда же относится и запись следующего, 1884 года: «Проблема справедливости.

Ведь самое первое и самое властное — это именно воля и сила, готовая к

сверхвластности. Лишь господствующий утверждает задним числом

«справедливость», то есть меряет вещи своей мерой; если он очень могуч и

властен, он может заходить чрезвычайно далеко, допуская и признавая

предающегося опытам и искусу индивида» (XIV, афоризм 181)". Вероятно—и это

вполне в порядке вещей, —ницшевское метафизическое понятие справедливости

все еще способно поражать своей странностью расхожее представление о вещах,

и тем не менее это понятие вполне отвечает сущности справедливости, которая

для начального этапа завершения нового времени, целой мировой эпохи, уже

стала исторической в рамках борьбы за господство над землей, а потому —

явно или скрыто, тайно или откровенно — определяет все поступки и действия

людей, живущих в эту мировую эпоху.

Справедливость, как мыслит ее Нищие,— это истина сущего по способу воли к

власти. Но только и Ницше тоже не мыслил справедливость ни явно как

сущность истины сущего, ни говорил на основе этой мысли о метафизике

завершенной субъектности. А справедливость — это истина сущего, как

определена она самим бытием. Как такая истина, справедливость — это сама же

метафизика, как завершается она в новое время. В метафизике как таковой

скрывается основание того, почему Ницше хотя и может постигать нигилизм

метафизически как историческое совершение ценностного полагания, однако тем

не менее не может мыслить сущность нигилизма.

А если метафизика это и более того — основание совершения всей западной и

всей мировой, в какой мере определяется она Европой, истории, то тогда эта

последняя нигилистична еще и совсем в ином смысле.

Если мыслить изнутри судьбы бытия, то нигилистическое означает, что ничто

же несть с бытием — с бытием ничто. Бытие не выступает в свет его же

собственной сущности. В явлении сущего как такового бытие остается вовне —

в нетях. Отпадает истина бытия. Она по-прежнему забыта.

Так и получается, что нигилизм в своей сущности—это история, которая

приключается с самим же бытием. Тогда выходит, что в сущности самого же

бытия заключается то, что оно остается непродумываемым — потому что само же

не дается и ускользает. Само бытие ускользает в свою истину. Оно скрывается

вовнутрь таковой и, прячась, скрывает само себя.

Имея в виду такое его прячущее сокрытие его же собственной сущности, мы,

быть может, чуть касаемся сущности тайны, в качестве каковой бытийствует

истина бытия.

Тогда, в соответствии с этим, и метафизика была бы не просто каким-то

упущением, а вопрос о бытии оставался бы для своего продумывания на

будущее. И тем более метафизика не была бы простым заблуждением. Получалось

бы, что метафизика, будучи совершением истины сущего как такового,

разверзалась бы изнутри судьбы бытия. А тогда метафизика была бы тайной

самого бытия — тайна не продумывается потому, что само бытие отказывает в

ней. Будь все иначе, мышление, коль скоро оно изо всех сил трудится над

тем, чтобы держаться бытия, которое надо ему мыслить, не могло бы неустанно

вопрошать: что такое метафизика?

Метафизика — это эпоха в историческом совершении самого бытия. Но в своей

сущности метафизика — это нигилизм. Сущность нигилизма относится вовнутрь

того исторического совершения, в качестве какого бытийствует само бытие.

Если — каким бы то ни было образом — Ничто отсылает к бытию, нигилизм —

определяемый историческим совершением бытия — мог бы по меньшей мере

указать нам ту область, в пределах которой возможно постигнуть сущность

нигилизма — где он становится мыслимым и так затрагивает наше мышление и

нашу памятливость. Мы привыкли расслышать в слове «нигилизм» прежде всего

некий диссонанс. Но если начать обдумывать сущность нигилизма, сущность в

совершении самого бытия, то тогда в это слышание одного лишь диссонанса

вкрадывается нечто неладное. Слово «нигилизм» говорит о том, что в том, что

именует оно, существенно Ничто. Нигилизм означает: Ничто же несть со всем

во всех аспектах. А «все» — это сущее в целом. Но в каждом из своих

аспектов сущее стоит, если постигается как сущее. Тогда нигилизм означает,

что ничто же несть с сущим как с целым. Однако сущее в том, что оно и как

оно,— из бытия. Если положить, что всякое «есть» — из бытия, тогда сущность

нигилизма состоит в том, что ничто же несть с самим бытием. Само бытие есть

бытие в его истине, истина же принадлежит бытию.

Если расслышать в «нигилизме» иной тон, в котором доносилась бы сущность

названного нами, можно по-новому вслушаться в язык того метафизического

мышления, которое постигло что-то в нигилизме, не умея, однако, мыслить его

сущность. Слыша в ушах своих этот иной тон, мы в один прекрасный день,

возможно, совсем иначе, чем прежде, осмыслим эпоху начинающегося завершения

нигилизма. Быть может, мы поймем тогда, что недостаточно ни политических,

ни экономических, ни социологических, ни технических и научных перспектив,

недостаточно даже и метафизических и религиозных перспектив, чтобы мыслить

то,

173 что совершается в эту мировую эпоху. То же, что задает эта эпоха мысли,

что задает она ей мыслить,— это не какая-то глубоко скрытая вадняя мыояь, а

нечто расположенное совсем близко к нам — нечто расположенное ближе всего к

нам, мимо чего мы постоянно проходили лишь потому, что оно именно таково. А

проходя и проходя мимо, мы постоянно и совершаем, сами того не замечая, то

самое .убиение бытия сущего, о каком мы столько говорили.

А чтобы замечать, нам достаточно будет задуматься хотя бы над тем, что

говорит о смерти Бога безумец, над тем, как он это говорит. Быть может,

теперь мы уже не пропустим столь поспешно мимо ушей сказанное в самом

начале пьесы, которую мы разъясняли; безумный человек «без передышки

кричал: «Ищу Бога! Ищу Бога! » »

Так этот человек безумен? Насколько? Он тронулся. Ибо сдвинулся с

плоскости прежнего человека, на которой утратившие действительность идеалы

— сверхчувственный мир — выдаются за действительное, между тем как обретает

действительность противоположное им. Этот стронувшийся с места человек

выдвинулся над прежним человеком. И все же он вследствие этого лишь

полностью вдвинулся и вошел в заведомо определенную сущность прежнего

человека, в заведомо определенное такому человеку бытие. Этот таким путем

сдвинувшийся н стронувшийся с места человек именно поэтому не имеет уже

ничего общего с повадками торчащих на площади праздных зевак, «не верующих»

в Бога. Ибо эти люди не потому не веруют в Бога, что Бог как таковой

утратил для них достоверность, а потому, что они сами отказались от

возможности веровать и уже не могут искать Бога. Они больше не могут

искать, потому что перестали думать. Торчащие на площади бездельники

упразднили мышление, заменив его пересудами,— болтовня чует нигилизм всюду,

где предчувствует опасность для своих мнений. Подобная самоослепленность,

сверх всякой меры ширящаяся перед лицом настоящего нигилизма, пытается

заглушить в себе страх перед мышлением. Однако страх этот — страх перед

страхом.

Напротив того, безумный человек, и это однозначно так после первых же

произнесенных им слов, и это еще куда однозначнее так для того, кто хочет

слышать, после последних произнесенных им слов,— это тот человек, что ищет

Бога: крича, взывает к Богу. А что уши наших мыслей — неужели все еще не

расслышат они его вопль? Уши до той поры не услышат, пока не начнут

мыслить. Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что

возвеличивавшийся веками разум — это наиупрямейший супостат мышления.

СТРАДАНИЕ ДОБРОМ

Правы те профессиональные философы, которые пожимают плечами, или разводят

руками, или делают ещё что-то в этом роде при словосочетании лфилософия

Ницшез. Он совсем не философ в приемлемом для них смысле слова. Кто же он?

Говорят: он Ю философ-поэт, или просто поэт, или философствующий эссеист,

или лирик познания, или ещё что-то! Пытаются даже систематизировать его

труды по периодам: романтико-пессимистический (от лРождения трагедииз до

лбеловеческого, слишком человеческогоз), скептико-позитивистический (до Ю

отчасти Ю лВесёлой наукиз и лТак говорил Заратустраз) и, наконец,

собственно лницшеанскийз (последние произведения). Возразить против этого

было бы нечего, даже напротив, это могло бы вполне отвечать сути дела при

условии, что искомой оставалась бы как раз суть дела. Философия такого

ранга и масштаба, как ницшевская, всегда есть рассказ о некоем лсобытииз, и

если правила систематизации и таксономии распространяются на горизонтальную

перекладину рассказа, то лишь в той мере, в какой она пересечена

вертикальной перекладиной названного лсобытияз. бтобы составить себе теперь

некоторое представление о лсобытииз Фридриха Ницше, можно обратиться к

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6