Грядущий миропорядок

между идеологическим и практическим, теоретическим и обыденным уровнями

сознания.

В либерально-демократической модели политической культуры

политическому плюрализму соответствует религиозный и идеологический

плюрализм. Здесь и религия, и идеология, которые при всех их различиях

эпистемологического, сущностного и концептуального характера в

методологическом плане представляют собой однопорядковые явления, отделены

от государства. Парламентская демократия с ее этно-культурным, социальным,

социокультурным и иными формами плюрализма не приемлет ни государственной

религии, ни государственной идеологии. Здесь идеология, равно как и

религия, отделена от государства, хотя, как представляется, нет каких-либо

законодательных актов, узаконивающих это положение. Признав плюрализм

интересов и партий, религиозных, этно-культурных, социально-экономических и

иных различий, нельзя не признать плюрализм идеологий или идеологических

течений в каждой отдельной стране, позиции которых по ряду важнейших

вопросов совпадают. Особенно это касается системообразующих аспектов. Такое

положение вещей и создает основу “единства в многообразии” , консенсуса по

основополагающим вопросам государственно-политического устройства.

При всех различиях и противоречиях было бы ошибочно представлять дело

таким образом, будто в каждой политической культуре существуют четко

разграниченные, фронтально противостоящие друг другу течения, между

которыми как бы пролегает непреодолимая стена. Дело в том, что во всех

главных политических партиях индустриально развитых стран как носителях

соответствующих политических культур присутствует сочетание социал-

демократических, либеральных и консервативных элементов. В данной связи не

может не обратить внимание тот факт, что само содержание, вкладываемое в

понятие “правые” и “левые”, “консерватизм” и “либерализм”, “радикализм”,

которые получили хождение в общественно-политическом лексиконе Запада в 19-

20 вв., их трактовка и толкование к настоящему времени претерпели

существенные, а в некоторых аспектах радикальные изменения. Например, уже

потерял убедительность принцип, согласно которому индивидуалистические

ценности жестко привязывались к правому, консервативному флангу идейно-

политического спектра, а коллективистские - к его левому флангу.

Все перечисленные компоненты (перечень их, естественно можно

дополнить) в совокупности составляют основную модель либерально-

демократической политической культуры - обобщенный и абстрагированный

идеальный тип, который проявляется в каждой конкретной стране или

регионе, в конкретных национально-исторических и национально-культурных

формах.

Если базовая модель либерально-демократической культуры с теми или

иными национально-культурными модификациями прочно утвердилась в наиболее

развитых странах Западной Европы и Северной Америки, то этого не скажешь о

регионе Южной Европы. В странах этого региона процессы ее утверждения

пробивали (а в ряде стран эти процессы продолжаются и поныне) дорогу с

существенными трудностями. Это объясняется прежде всего особенностями

социально-экономического и общественно-исторического развития региона, а

также той особой ролью, которую здесь продолжают играть традиции, обычаи,

ценности, унаследованные от многовековой и чрезвычайно богатой истории.

Запоздалый и неравномерный, растянувшийся на многие десятилетия процесс

утверждения в Южной Европе капиталистической формы производства, сильные

позиции монархии, аристократии, церкви в политической жизни, устойчивость

традиционных, по преимуществу консервативных, ценностей в общественном

сознании обусловили особую противоречивость и растянутость процесса

утверждения буржуазных общественно-политических структур и соответствующих

парламентских форм политической жизни.

Вплоть до 80-х гг. южно-европейский капитализм, по сути дела, не смог

достичь своей культурной и идейной гегемонии. Здесь сохраняют большую

значимость антикапиталистические по своей сути установки и ориентации, “на

равных” с буржуазно-либеральной шкалой ценностей существует другая,

добуржуазная социокультурная и идейно-политическая традиция. Однако, тот

очевидный факт, что весь набор ценностей, установок, ориентаций и т.д.,

составляющих политическую культуру южно-европейских стран, с переходом их -

сначала Италии после второй мировой войны, а затем во второй половине 70-х

гг. Испании, Португалии и Греции - на путь политической демократии и

буржуазного парламентаризма не мог исчезнуть бесследно и не оказать

влияние (порой существенное) на конфигурацию и сущность как новой партийно-

политической системы, так и самой политической культуры.

Авторитарно-тоталитарная модель политической культуры.

Во всех публикациях последнего времени в большей или меньшей

степени выражено стремление прояснить разрыв между феноменом

тоталитаризма и объясняющими его схемами. Специально концентрирует

внимание на этой проблеме Андерсон. Представляется логичным подойти к

решению проблемы путем различения отдельных сторон или аспектов

тоталитарного феномена. Это потребует введения некоторых терминологических

различений, смысл которых станет вполне ясен только в последующем

изложении.

Можно попытаться выделить некий тоталитарный принцип наиболее

универсальное и абстрактное выражение природы тоталитарного феномена.

Следующей, более богатой и конкретизированной, но сохраняющей

универсальность абстрактной схемой мог бы быть идеальный тип или,

точнее типы, которые удобно называть тоталитарностью, т.е. набором

сущностных черт, свойств, признаков тоталитарного феномена в его различных

проявлениях. Тоталитаризмом же могла быть названа более или менее

сознательно утверждаемая система реализации той или иной

тоталитоидности.

Все эти терминологические различения связаны с тем, что

тоталитарный феномен обычно рассматривается двояко. Предпринимаются

попытки отождествить его под именем тоталитаризма с Третим Рейхом,

например, или с СССР периода сталинщины и при этом трактовать казалось бы

все тот же тоталитаризм как идеальный тип, набор формальных признаков,

которые проявляются в феноменах лишь частично и с различной интенсивностью.

В первом случае уникальность исходного феномена не позволяет признать

тоталитаризмом никакой иной феномен, который столь же уникален и

своеобразен. Но это еще полбеды. Множество явно нетоталитарных черт

феномена окажутся необъяснимы и их придется как бы не замечать.

Во втором же случае мы напротив без труда найдем большее или меньшее

выражение черт идеального типа тоталитаризма в ог-ромном количестве

политических феноменов, однако даже самое полное совпадение реальных и

идеальных черт заведомо будет отличаться частичностью, множеством

отклонений и пустот. Каждый реальный феномен окажется лишь попыткой с

большей или меньшей полнотой проявить черты идеального типа. В результате

ни один феномен мы не сможем признать вполне тоталитарным, что кажется

недостатком в сравнении с первым случаем, т.к. там хотя бы один феномен

заведомо объявляется тоталитарным.

Некоторый релятивизм в трактовке тоталитаризма компенсируется

оценкой приближения или отдаления от идеального типа как отдельных

политических систем, так и их состояний. Целесообразно различать

тоталитаризм как явление, в котором с меньшей или большей полнотой

проявляются черты идеального типа или тоталитарности.

Существуют самые различные суждения относительно природы

тоталитаризма. Их довольно содержательный обзор содержится в статье Ю.И.

Игрицкого "Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на

Западе"//История СССР, 6, 1990, С.172-190. Наивно-натуралистическое

представление прежде всего улавливает наиболее бросающиеся в глаза внешние

приметы тоталитаризма, но в то же время отражает и некоторые существенные

моменты - непонимание ни тоталитарной личностью, ни системой иных

аргументов кроме насилия и равенства всех в тотальной небезопасности.

Другое, чуть более изощренное понимание заключается в интерпретации

тоталитаризма как закрытой системы жестких функциональных связей, как

социальной мегамашины, в которой каждый человек становится винтиком

(Ольшанский в "Полисе"). Здесь уже налицо тотальное поглощение личности

ролью, функцией.

Еще одно понимание тоталитаризма связано с его рассмотрением в

качестве системы всепроникающего контроля и встречного, добровольного

самоконтроля членов тоталитарного целого. Подобный тоталитарный контроль и

самоконтроль либо принимается как самоочевидная данность, либо объясняется

извращенной и/или неизбежной исторически формой общественного сознания,

подавленной мифологическим отождествлением части и целого, содержания и

формы, целей и средств, неспособностью различить частное и общее благо,

построить рациональные формы политического опосредования и участия.

У всех этих трех интерпретаций есть нечто общее - однородность,

гомогенность организации: скопление идентичных людей-атомов, которые не

знают ничего, кроме прямого насилия, живут в гоббсовской утопии "войны

всех против всех"; набор ролей-функций, которые одинаково важны и носители

которых одинаково неважны; мифы, порождающие "оборотничество" смыслов и

картину мира, где царит всеобщее отождествление, где личное и родовое

нерасчленены и слиты. Таким образом общим принципом тоталитаризма можно

признать гомогенность его состава, структуры и организации (системы).

Выявление общего тоталитарного принципа отнюдь не равнозначно

созданию идеального типа. Одного лишь принципа для этого недостаточно.

Требуется еще уточнить - какой материал и каким образом этот принцип

организует. Можно предположить, что принудительное навязывание

гомогенности разным пластам политической реальности, внедрение

тоталитарного принципа дает весьма своеобразные, заметно отличающиеся друг

от друга идеальные типы. Гомогенизируется ли только режим правления? Или

тоталитарный принцип пронизывает всю структуру государства? А что если

он навязан всей политической системе? Что получится, если гомогенность

будет навязываться не только политике, но всему человеческому миру, всей

социальной системе, включающей экономику, культуру и все прочие сферы

человеческих отношений?

В первом случае мы будем иметь идеальный тип тоталитарного режима -

административное регулирование, в целом неплохо охарактеризованное Г.

Поповым под названием административно-командной системы, но не вполне

адекватно отнесенное к советской реальности.

Во втором случае возникает идеальный тип тоталитарного

государства.

В третьем случае перед нами идеальный тип партии-государства,

т.е. вполне гомогенизованной политической системы. Наконец, в четвертом

случае возникает или мог бы возникнуть идеальный тип супертоталитаризма или

тотального тоталитаризма.

Откуда же берется эта гомогенность? Роковое ли она проклятье

некоторых народов, как это берутся утверждать, например, "клеветники

России"? Или это мистически прорывающееся то здесь, то там буйство

"древнего родимого хаоса"? Рискну утверждать, что причины более

прозаические.

Прежде всего далеко не бесспорно, что тоталитаризация насаждается

политически и в политической сфере, что это насаждение идет как бы сверху

вниз - режим, государство, политическая система, всеобщий человеческий

мир. Скорее наоборот -гомогенизацией чреваты неполитические сферы, прежде

всего социальные сообщества. Недаром массовидность прежде всего связывает с

тоталитаризмом Ханна Арендт.

В условиях форсированной модернизации возникает искушение просто

отбросить старые, "отжившие" политические структуры и заменить их

новыми. В результате новые структуры несут как бы двойную нагрузку:

осуществляют те функции, к которым они предназначены, и те, которые

осуществлялись разрушенными структурами, но о которых система "помнит".

Получается своеобразное явление дедифференциации.

Дедифференцированные и недифференцированные политические структуры

современности отличаются немалыми чертами сходства. Одна из важнейших -

предрасположенность к дисфункциям, т.е. разрушительным или по меньшей мере

контрпродуктивным проявлениям функциональных возможностей соответствующих

структур. Среди дисфункций модернизации наиболее ярко и разрушительно

проявились тоталитарные тенденции.

Природа тоталитаризма как навязывания политическому режиму,

государству или всей политической системе принудительной гомогенности

связана с однозначной трактовкой и тем самым с извращением

функциональности такого процесса, как массовизация. Форсированное

создание однородной национальной (этническое государство национал-

социалистов) или социальной (пролетарское государство коммунистов) массы

отрывает тоталитаризуемое гражданское общество от его корней и истоков,

парадоксальным образом сближает с наиболее архаичными моделями общинной,

первобытной гомогенности, провоцирует активизацию протополитических

средств организации, прежде всего прямого принудительного насилия.

Таким образом следует различать тоталитаризм как систему навязанной

гомогенности, внедренной в ходе форсированной модернизации, и

тоталитоидности как изначальную гомогенность протополитических

образований эпохи архаики.

Тоталитаризм может быть охарактеризован как явление современности

(модерности), непосредственно связанное с отчуждением в личностном плане и

с омассовлением - в политическом. Высокая, в идеале предельная степень

омассовления общества и отчуждения личности представляют собой его

сущностные признаки. Тенденции омассовления, нивелирования

субкультурных, сословных, корпоративных, региональных, местных и прочих

различий вполне определенно проявилась уже в ходе создания наций-

государств и отвечающих им всеобщих гражданских обществ, когда для

обеспечения целостности этих гигантских для своего времени образований

потребовались специальные скрепы в виде общенациональных норм языка,

культуры, права и т.п., а также в виде новой общенациональной общности -

массы равноправных граждан, образованной эмансипированными атомами-

индивидами. Надо было быть, конечно, Гоббсом, чтобы разглядеть в событиях

английской революции и предшествующих ей десятилетий атомизацию индивидов

и возникновение Левиафана, важность этих предпосылок для создания

современной политической системы с одной стороны, их разрушительность и

угрозу обернуться "войной всех против всех" с другой стороны. Отсюда

гоббсовский императив постоянных и бесконечных усилий по обузданию хаоса,

неустанного политического благоустройства перед лицом вечной угрозы

тоталитаризации в измысленной им форме тотальной "войны всех против

всех".

Еще явственней тоталитарные тенденции обозначились в годы Великой

французской революции (якобинский террор) и постреволюционного

бонапартистского режима (массовизация, создание мобилизованного общества и

т.п.). Вполне отчетливо некоторые тоталитарные тенденции проявились в

бисмарковской Германии. Однако наиболее яркое выражение эти тенденции

нашли в нынешнем столетии, когда массовое общество и массовые общественные

движения, массовые митинги и средства массовой информации, серийное

производство и стандартизированное потребление, всеобщее образование и

массовая культура формируют "одномерного человека" и столь же однозначные

стереотипы поведения.

В отличие от тоталитаризма первобытная тоталитоидность связана

прежде всего с протополитическими образованиями типа племени, соседской

общины или квазигосударственных автократических (самодержавных) структур,

формально воспроизводящих общинные отношения в державных масштабах при

безусловном подчинении и деспота-самодержца, и последнего представителя

самодержавного народа-войска единому родовому эпосу. Яркие примеры такого

тоталитоидного самодержавия - евразийское войско-община Чингиз-хана или

героическая экспансия раннего ислама.

Общей основой и тоталитаризма, и тоталитоидности является не только

гомогенность, но и крайне ослабленная институционализация.

Институты не даны как нечто вечное и неизменное. На деле приходится

сталкиваться с большей или меньшей выраженностью, проявлением того или

иного института. Институты вновь оказываются связаны с процессом, но на

этот раз не в масштабной перспективе всей политической системы, а в

своей собственной. Каждый институт, коль скоро он опосредует,

обозначает как свое, "схватывает" то или иное действие, роль, как бы

втягивается в череду действий. Обычно опосредованные институтами

действия далеко не в равной, а тем более не в полной мере проявляют свою

институциональную сущность. Далеко не каждое, например, действие

отдельного депутата в неком парламенте, а тем более за его пределами, в

достаточной мере отвечает комплексу принципов и норм парламентаризма.

Напротив, очевидно, что множество его действий лишь в очень малой степени

институционально опосредованы. Уровень такой опосредованности может

нарастать или уменьшаться. Институт как бы растворяется в процессе

институционализации как нарастающем закреплении действий и ролей или в

процессе деинституционализации как уменьшающемся закреплении функций и

ролей. Скажем, некий президент начинает действиями, вполне отвечающими

институту президентства, но постепенно начинает придавать им характер

самовольного "хозяйничанья в своей лавке" и кончает прямым самодурством.

Это уже явная деинституционализация президентства, своего рода

политическое самоубийство, самоимпичмент.

Разрушение последующих форм ведет к деинституционализации,

преобладанию непосредственных, спонтанных действий, дополитических

отношений. Социальное приятельство оказывается важнее формальной

политической упорядоченности, влияние весомее власти. В приведенном

примере президента, ставшего диктатором-самодуром,

институционализированные политические действия все больше и больше

вытесняются непосредственными и спонтанными порывами, отражающими

стихийную волю к господству данного человека и его "группы сверстников"

(простейшей социальной общности). За скобками, это уже другая

проблема, остается вопрос, кому и почему в данном случае выгодно

использовать и усугублять деинституционализацию президентства. Важно

отметить только, что институционализация и деинституционализация при всем

их жизненном значении для непосредственно вовлеченного политического

диктатора имеют и общее системное значение для всего политического целого.

Широкая и углубляющаяся деинституционализация вызывает аномию,

т.е. такое состояние большинства политических диктаторов, когда они

последовательно или непроизвольно уклоняются от выполнения известных им

институционализированных правил и норм.

Аномия фактически равнозначна эрозии политической системы, подрыву

политических начал и отношений, возобладанию дополитических, чисто

социальных императивов поведения. Политическое сообщество все больше

деградирует в некую аморфную общность, в лучшем случае гигантский аналог

"группы сверстников" или "малой группы", а в худшем - подобие "зоны"

или даже гоббсовской "войны всех против всех".

С другой стороны дополитические по природе непосредственные

узкосоциальные действия и отношения являются необходимой предпосылкой

Страницы: 1, 2, 3