Дарвиновская метафора и философия науки

органических и неорганических условий его существования[6]” (p. 84).

Здесь мы имеем каскад антропоморфических описаний природы. Он

выплескивает на читателя то, что критики Викторианской поэзии называют

“патетическим заблуждением” (Miles, 1965), приписывая природе человеческие

эмоции и желания: “действие”, “природная сила отбора”, “навыки”,

“могущество”, “видимая мощь”, “сосредоточенно взирающая сила”,

“естественный отбор, действующий с непогрешимой точностью”.

И снова мы читаем в “Выводах и заключениях” (позволю себе выделить

“агрессивные” фразы): “Нет никакой очевидной причины, почему законы, столь

эффективно действующие при одомашнивании, не должны действовать в природе…

Если в природных условиях есть изменчивость и могущественная сила, готовая

к действию и отбору, почему мы должны сомневаться, что изменения, чем-либо

полезные существам в их чрезмерно сложных жизненных отношениях, будут

сохранены, накоплены и унаследованы? Если человек может терпеливо отбирать

вариации, наиболее полезные ему, то почему природа в меняющихся условиях

существования не может производить отбор полезных ее живым созданиям

изменений? Что может положить предел этой силе, действующей целые эпохи и

придирчиво пересматривающей конституцию, строение и повадки каждого

создания, благоприятствуя хорошему и отбрасывая вредное? Я не вижу предела

возможностей этой силы в медленной, но совершенной адаптации каждой формы к

самым сложным жизненным взаимоотношениям, даже если ограничиться уже

приведенными доказательствами, теория естественного отбора, по-видимому,

верна” (Darwin, 1967, pp. 467, 469).

Уоллес не мог остаться безучастным. Он писал Дарвину: “Меня столько

раз поражала абсолютная неспособность многих вполне разумных людей понять

сами собой разумеющиеся, необходимые эффекты естественного отбора, что я

пришел к выводу о недостаточной подготовленности и самого термина, и

способа его объяснения, для понимания большинством естествоиспытателей,

хотя они вполне хороши и понятны для многих из нас” (Darwin & Seward, 1903,

p. 267). Он приводит в пример некоторых авторов, совершенно неправильно

понявших идеи Дарвина. Один из них “считает Вашим слабым местом то, что

“направленность и определенная цель необходимы для действия естественного

отбора”. Я постоянно слышал подобные возражения от ваших главных

оппонентов, обсуждая эти вопросы. По-моему, причина этого кроется только в

выборе термина “естественный отбор” и в столь частом сравнении его эффектов

с искусственным отбором, а также в частом одушевлении природы,

“отбирающей”, “предпочитающей”, “ищущей только приспособленные виды” и т.д.

и т.п. Для некоторых из нас это ясно как день, но для подавляющего

большинства это настоящий камень преткновения” (pp. 267—268). В дополнение

он говорит, что “люди не поймут, что все эти фразы суть метафоры” (p. 269),

и советует Дарвину использовать, синонимичную, с его точки зрения, фразу

“выживание наиболее приспособленных” (p. 268). Уоллес написал это после

того, как его “Метафоры м-ра Дарвина, ведущие к заблуждениям” были

проигнорированы Дарвином.

Дарвин отвечал: “До этого мне казалось, быть может, даже слишком, что

связь между естественным и искусственным отбором будет громадным

преимуществом. Действительно, я стал использовать этот термином постоянно,

и до сих пор считаю это преимуществом” (pp. 270—271). Он сказал, что новое

издание “Происхождения…” только что закончено и уже в издательстве и, в

заключение, с небольшой иронией высказывается о термине, предложенном

Уоллесом: “термин “естественный отбор” в настоящее время столь широко

используется как за границей, так и здесь, что сомнительно, можно ли от

него отказаться, несмотря на все его недостатки. Будет ли он отброшен или

нет, зависит от “выживания наиболее приспособленного” из них. Возражения

против термина, ясность и четкость содержания которого со временем

увеличивается, будут слабеть” (p. 271).

Сказанное здесь Дарвином предвосхитило теорию литерализации метафор

Ричарда Рорти (1989, chs 1—2), один из подходов к описанию истории науки.

Жизнь научных идей начинается с метафор, сохраняющих свое богатство и

неопределенность по мере развития теории. С ростом числа устоявшихся

фактов, неопределенность постепенно отступает от них, оставляя лишь сухую

истину. Конкретизация подобных терминов требует все меньше и меньше

дополнительных исследований. Люди настолько к ним привыкают, что перестают

воспринимать их как метафоры. В заключении я еще вернусь к этой теории.

Дарвин не воспользовался советом Уоллеса. Было ли это произволом,

оставившим его одного со своими убеждениями? Я буду аргументировать в двух

направлениях. Начну с подтверждения ваших худших опасений, а затем

попытаюсь дать более “светскую” версию своей точки зрения. Под “худшими

опасениями” я подразумевал свои намерения удариться в анимизм, панпсихизм

или иные полумистические направления философии науки. Кстати, подобные

воззрения были весьма уважаемой точкой зрения в середине XIX в. Отец

современной философии науки, Ульям Уивел, из-под пера которого вышли

термины “физик”, “анод”, “катод” и многие другие, действительно

рассматривал вопрос в тех же самых терминах. Он писал, полностью отдавая

отчет своим словам, что мы должны воспринимать понятия “причины”,

“материи”, “силы”, все ключевые термины науки по аналогии с человеческими

стремлениями (intentions). На самом деле, говоря о понятии “силы”,

“оригинальное значение греческого слова было “мышца” или “сухожилие”…

Первое его применение в качестве абстрактного термина соответствовало

мышечной силе… Свойство, благодаря которому тела воздействуют на движения

друг друга было естественным образом связано с усилиями, прилагаемыми к ним

человеком со сходным результатом… Так, человеческое представление о силе

сначала было, вероятно, подсказано его мышечными усилиями”, и при

использовании понятия “сила” мы всегда должны помнить эту подоплеку

(Whewell, 1840, Vol. 1, p. 178). Он заключает, что понятие “сила”

“возникает с осознанием наших собственных мышечных усилий” (p. 179). То же

самое он говорит о твердости и нашем понятии “материи”: “понятия Силы,

Материи, Твердости и Инертности” на самом деле продукты чувства осязания

или проприоцепции[7] (proprioception), происходящего от нашей опорно-

двигательной системы и являются нашим главным инструментом восприятия

пространства” (pp. 180—184).

Такова его позиция в споре между феноменалистами, идеалистами,

реалистами и позитивистами, где главными вопросами были “каково значение

этих терминов?” и “к чему они относятся?”. Уивел утверждал, что мы

подразумеваем под ними что-то такое, что, в конечном счете, основывается на

человеческих устремлениях, опыте — поэтому наше осмысление природы сложным

образом связано с нашим понятием предназначенности человека.

По официальной версии, после поражения Уивела в этом споре, философия

науки отошла от его точки зрения. Несмотря на это, его позиция, неразрывно

связанная с биологическими науками, была достойной борьбы в то время, когда

Дарвин писал свои произведения (Young, 1989).

Моим вторым примером будет сам Альфред Рассел Уоллес. Многие обвиняют

его в том, что он стал склоняться к спиритизму и мистике. Но его

прогрессивные для своего времени взгляды в философии природы, материи,

сознания достойны всякого уважения, этого не могут понять лишь исторически

малограмотные люди.

В 1870 г. Он написал свою знаменитую статью "Ограничения в применении

естественного отбора к человеку", где он выражает несогласие с Дарвином по

поводу применения концепции естественного отбора к человеку, утверждая

невозможность распространения натуралистических объяснений на все сферы

жизни. Но я хотел заострять ваше внимание не на этом аспекте мышления

Уоллеса, а на его представлениях о материи, сознании и силе. Как и Уивел,

он рассматривает их аналогично силе воли человека; он приводит доводы, что

в основе физического понятия "сила" лежит понятие воли; при размышлении о

природе их связь неизбежна. Это означает не прямое превращения силы воли в

физическую силу, а неизбежность ее взаимосвязи со стремлениями и

воображением человека.

Встраивая эти мысли в канву доказательств идей этой работы, можно

сказать, что мы не можем окончательно избавиться от метафорического и

антропоцентрического подхода даже в основных вопросах физики. Таким

образом, естественный отбор стал не отдельной формой естественнонаучного

знания, а средством тщательного исследования таких понятий, как

“гравитация”, “материя”, “сила”. Заглянув в последний раздел очерка Уоллеса

“Ограничения в применении естественного отбора к человеку”, можно найти там

довод такого характера: “если мы обнаружим хоть одну силу, даже совсем

небольшую, своим происхождением обязанную нашей собственной воле, то даже

не имея иного первичного знания о ней, нам не покажется невероятным вывод о

том, что все силы причастны к силе воли” (Wallace, 1891, p. 212).

Как уже было сказано, в философии науки XIX столетия были развернуты

горячие дебаты вокруг этих вопросов. Один из моих бывших студентов, Роджер

Смит, написал об этом интересную диссертацию (Smith, 1970, 1972, 1973).

Уивел и Уоллес утверждали, что процесс обучения не является пассивным; он —

прямое следствие наших действий. В связи с этим моделью обучения является

скорее не перцепция, а проприоцепция (ранее я раскрывал аспекты этой точки

зрения: Young, 1990).

Согласно этой теории, язык биологической науки, научная интерпретация

явлений не могут окончательно освободиться от антропоцентризма,

антропоморфизма, элементов оценочного подхода и субъективности. Это

совершенно нормально, и нет необходимости избегать этого в биологии.

Применяя понятие тяготения (gravitas) к взаимодействию тел, Ньютон тоже

выражался метафорично. Слово “тяготение” не имело тогда своего современного

значения “взаимное притяжение двух тел”, означая человеческое качество. Нам

до сих пор не известно, что такое гравитация на самом деле. Вспоминается

мой первый курс физики. На третий день я подошел к преподавателю и спросил:

“Что такое сила?” Он ответил с иронией: “Это некорректный вопрос.

Единственно, что я могу Вам ответить, сила — это произведение массы на

ускорение; оставаясь в рамках науки, мы не углубляемся далее”.

Таким образом, Дарвин не одинок; в общем смысле, проблемы, поднятые

его риторикой, лежат в самом сердце научной теории познания. На самом деле,

изначальный смысл греческого выражения, ныне употребляемого для обозначения

понятия “причина” — “причина бытия вещей, первопричина”. Как известно, у

Аристотеля было четыре первопричины: материя, форма, движение и цель. Для

интерпретации окружающего мира необходимы все четыре причины. Первая из них

— материальный элемент, которому за счет других передается форма,

возможность движения, изменения; а также ее цель. Из этой органичной схемы

были удалены антропоморфические элементы, что превратило ее в

механистическое мировоззрение с доминирующими понятиями материи, движения и

числа.

Теперь от длинных цитат Дарвина перейдем к обобщению. Возникающий

новый образ мышления, как правило, выражается метафорично, оттенками

переносного смысла. Он содержит совершенно новую философию науки и

культуры, которая, принимая его со всей серьезностью, перенаправляет в

соответствии с ним понимание науки. Конечно, в связи с этим довольно глупо

было бы отделять ли науку от искусства, литературы и остальной культуры. Я

написал книгу “Дарвиновская метафора”, а Джиллиан Бир, моя давняя коллега,

написала книгу под названием “Интриги Дарвина”, с тех пор споры по этому

вопросу так и продолжаются.

Следовательно, можно рассматривать историю науки как историю метафоры.

Согласно этому подходу, истина создается, но не раскрывается. Она создается

путем отражения наиболее характерных и значительных для человека свойств

предметов и явлений, с использованием всего богатства языка и воображения.

Ричард Рорти, мой первый учитель философии, к идеям которого я постоянно

обращался, прочитал курс лекций на очень небольшую тему под названием

“Метафора” (1986), позже вошедший в его сборник очерков “Случайность,

ирония и единство” (1989). Он считает, что историю интеллекта нужно

понимать как историю метафоры (Rorty, 1989, p. 16). На самом деле мы

различаем не метафоричное и буквальное, а знакомое и незнакомое;

рассматриваем ли мы что-то метафоричное или нет — вопрос культурного опыта,

так как все выражения возникают на основе опыта человека и богаты

подтекстом. Буквальные выражения довольно бедны и обладают небольшим

теоретическим потенциалом, с этой точки зрения он несут в себе некое

“омертвение”. Неизвестное вдохновляет нас на размышления, в то время как

уже знакомое становится банальным и, в конце концов, отпадает, подобно

старой мертвой коже.

По Рорти, история метафоры похожа на теорию истории коралловых рифов

Дарвина. Старые метафоры, постоянно отмирают, превращаясь в буквальные

выражения, а те в свою очередь, служат почвой для новых метафор (Ibid.).

Такая аналогия позволяет думать, что наш язык, в том числе научный,

формируется скорее случайно, чем в результате целенаправленных поисков

“истины”. В результате, как говорит Мэри Гесс, “научные революции являются,

скорее, метафорическими описаниями природы, чем проникновением во

внутреннюю суть природы” (Ibid.).

Отражая значительную часть своей культуры в явлениях и предметах, мы

не становимся ближе к их сути. Действительно, концепция метафоры существует

с тех пор, как Кант отделил явление от сущности. Дело лишь в том, как

называть постулированную пропасть между вещью в себе и знанием о ней.

Понятие парадигмы Куна не более приемлемо в научном сообществе, так как это

всего лишь более наукообразная форма метафоры.

По этой проблеме существует довольно большое количество незнакомой

литературы. Работа Пеппера о мировых гипотезах повествует о метафорах в

культуре. Он перечисляет их и приводит целую схему, основанную на них.

Философия Вайгингера утверждает, что “все знание, идущее далее простой

преемственности, может основываться только на аналогии… метафоры являются

главной, незаменимой функцией всей мысли” (Vainhinger, 1935, p. 29). Итак,

выражаться метафорично значит выражаться в переносном смысле, а не

буквально. Использовать метафоры означает вносить точки ветвления,

свободные пространства, быть открытым в понимании мира, тогда как

использование исключительно буквальных выражений намертво “застопоривает”

окружающую картину. Пристальное изучение показывает, насколько плодотворна

неопределенность Дарвиновской метафоры естественного отбора (Young, 1985a,

ch. 4).

По определению метафора — “форма речи, в которой название или свойство

передается другому объекту, но соответственно степени его применимости к

этому объекту” (OED, 1971, Vol. 1, p. 1781). Метафора как бы открывает

простор, где границы между эстетикой и логическим объяснением совершенно

размыты. Именно по причине такой неопределенности она столь богата. Это не

просто акт сравнения без установления точной идентичности, но использование

одной части опыта для освещения другой. Исходя из этого, можно сказать “A

есть B”, и наблюдать последствия; а не просто утверждать “A подобно B”

(Pepper, 1973, p. 197).

Но это не совсем оригинальные теории. Еще Аристотель в своем причинном

подходе упоминал о метафоре. Вплоть до XVI века считалось, что человек

скорее постигнет истину с помощью аллегории и метафоры, чем иным путем.

Трактат по риторике 1553 года говорит: “Метафора — это изменение слова от

естественного, свойственного ему значения к приблизительному соответствию,

согласующемуся с некоторыми его чертами” (OED, loc. cit.).

Оставим изучение определений и попытаемся задаться вопросом,

существуют ли какие-либо неметафоричные понятия. Я достиг той точки, когда

не могу себе представить, что будет с понятиями, если лишить их всего,

наполняющего их человеческим смыслом. Просто я не знаю, на что будет похож

язык, состоящий из таких “урезанных” понятий; позволяющий людям общаться

вызывая друг у друга образы явлений и предметов, быть может, на “разговор”

двух компьютеров. Мы дошли до того, что, несмотря на допущение метафорой

существования чего-то неметафоричного, трудно вообразить, на что будет

похоже общение с помощью однозначных выражений, без резонанса и нюансов,

законченных, закрытых, с раз и на всегда установленным значением. Такие

выражения, по-моему, лишены человеческой осмысленности.

Рорти считает, что я сомневаюсь в возможности представления

интеллектуального прогресса в виде литерализации метафор. Я уже привел свои

возражения концепции литерализации: я не могу вообразить полностью

литерализованное общение. Он считает, что история мысли, скорее, история

самосозидания истины, чем ее открытия, то есть история метафоры. Кун

говорит, что интеллектуальный и моральный прогресс общества возможен

благодаря новым метафорам.

Все это, конечно, было бы хорошо, если бы могли оставить науку как

парадигму рассуждения, с более-менее успешно сравнимую с остальными. Почему

мы должны искать подтверждения человеческих мыслей у каких-то

нечеловеческих авторитетов? Это выглядит неестественно. Крупным

историческим примером является попытка натурализации системы человеческих

ценностей, связанная с социальным дарвинизмом и функциональной теорией

общества. Социальный дарвинизм попытался утвердить принципы этики и

экономики на представлениях о конкуренции, почерпнутых из законов природы,

а функциональная социальная теория пыталась использовать для исправления

моделей организации общества таковые из физиологии. В этих психологических,

антропологических и социологических теориях главенствующим принципом

является уверенность в способности некоторых моделей из биологической

теории придать каким-то образом большую истинность социологическим моделям

в плане стабильности, структуры, адаптации, концепции организма (Young,

1981, 1992).

Размышляя о метафорах и антропоморфизме в предложенном мной ключе, мы

должны будем прийти к выводу об их непричастности к основной философии.

Метафизика не является главнейшей основой языка или философии науки. Она

лишь более-менее успешно приложима к некоторым проблемам раскрытия и

передачи понятий в той мере, в какой люди ее находят полезной для

осуществления своих намерений.

Когда я приехал в университет из Техаса, я был уверен, что в каждом

слове Библии содержится буквальная истина. Я не в состоянии передать,

насколько болезненным был отказ от этих взглядов. Философия, наука и логика

манили меня в поисках истины “без страха и упрека”. После первого курса я

взял домой на лето учебник по логике, так как хотел “научиться думать”. У

меня эта книга хранится до сих пор: “Введение в логику” Ирвина М. Копи

(1953). Она начиналась с четкого перечисления ошибок, которых следует

избегать, пытаясь быть рациональным. Я выписал их для себя. Этот “ошибка

следования”, “доказательство силой”, argumentum homineum, “доказательство

из незнания”, “доказательство из жалости”, argumentum ad populum,

“доказательство с помощью авторитета”, post hoc ergo propter hoc, “сложный

вопрос”, “двусмысленность”, “амфибол” (то есть утверждение вроде тех, каким

вещал Оракул Эдипу), “акцентуация” (то есть, ошибки из-за неверной

постановки логического ударения), “ошибка объединения”. Таким образом,

избегая этих ошибок, можно также избежать Бэконовских идолов. Тщательно

изучив эти правила и средства, я с сожалением понял, что так и не научился

думать.

Когда я перешел к истории и философии науки, то обнаружил серьезные

предостережения о необходимости разделения контекста открытия от контекста

верификации, проверяемости или фальсифицируемости. Мы должны соблюдать

границы между фактом и его значением, наукой и культурой, наукой и

идеологией.

Вот уже четверть века прошло с тех пор, как я впервые обратился к этим

мыслям. Перед заключением я хочу сказать, что все интересные и полезные

сведения, известные мне, пришли от терпимости к ошибкам, особенно

генетическим и патетическим. Все, сказанное в этом очерке о Дарвине и его

высказываниях о природе, относится как раз к патетическим ошибкам.

Генетические ошибки заключаются в происхождении культуры и побуждает людей

спрашивать науку и искать рамочные критерии приемлемых ответов.

Большинство моих знаний о природе антропоморфичны, а о природе

познания — метафоричны и идеологичны в результате поиска все более

диковинных взаимосвязей под знаменем “исследования переопределенности”.

Но этот вид знания заставляет студента-биолога отстаивать свои

убеждения. Я вспоминаю это, потому что когда я был выпускником

университета, парадигмой знания была физика, служившая моделью формирования

других отраслей знания. Лекционные курсы (прочитанные Фейлом, Бродбеком и

Винером), практикумы,— все указывало на стремление сформировать остальные

формы знания в соответствии с физико-химическими науками, в то время как

философия стояла в стороне от науки как превосходящая ее (я имею в виду

ключевые для того времени работы Рейхенбаха и Пепа).

У Рорти есть замечательный очерк на эту тему в последней главе его

книги “Следствия прагматизма”. Он считает задачей настоящего времени

отвести философию как от гуманитарных, так и от естественных наук. Я хорошо

помню, что в 1969 году, когда подал статью под названием “Личности,

организмы и… первичные признаки”, где показал как физиология и биология

всегда нарушает правила интерпретации, или ее официальной парадигмы в

современной науке. Например, в “Рассуждениях о методе” Декарт, помимо

указаний об отношении ко всему знанию вообще, утверждал, что мы должны

воспринимать учение Гарвея, “сдвинувшего изучение этой проблемы с мертвой

точки”, о сердце как о насосе, а главными отношениями в человеческом теле —

механическими. Гарвей же вообще ничего такого не писал, он был убежденным

аристотелистом, а Декарт пытался сделать из него философа-механициста.

Ключевыми понятиями в работах фон Геллера, отца современной

физиологии, были “раздражимость”, “сократимость”, “чувствительность” —

весьма похожи на таковые Дарвина, приведенные выше. Можно описать в

подобных терминах всю историю биологии и особенно физиологии. Как звучит в

рамках редукционизма полностью признанная современной физиологией концепция

“врожденной ритмичности” (в приложении к волокнам-ритмводителям сердца)?

Моя статья на эту тему, поданная в Британское общество философии

науки, была встречена каменным молчанием, будто я сказал что-то

неприличное. Я был настолько обескуражен, что долго не пытался опубликовать

ее (Young, 1989). Но теперь, спустя несколько десятилетий, все иначе. Все

дети парадигмы интерпретации современной науки — позитивисты, физикалисты,

реалисты, демаркационалисты с трудом удерживают свои позиции.

Философия науки больше не относятся к утверждению Ньютона о

выводимости всех явлений мира из материи и движения, а также к описанию

природы Галилеем математическим языком как к парадигмам. Напротив, мы

размышляем о науке в терминах общественных отношений, процессов

производства, и, все больше и больше, как о форме культуры. Философия, уже

далеко не служанка науки и не особый вид естествознания, является, по

Рорти, одним из названий разделов, на которые разбита с административными и

библиографическими целями человеческая культура.

Теперь мы не должны стесняться Дарвиновской метафоры — естественного

отбора — поскольку она вполне допустима, в частности, признавая элемент

предназначенности и конечной причины, из-за аналогии с человеческими

стремлениями, внедренными в наше понятие природы. Мы можем больше не

принимать печальный комментарий Уайтхэда к результатам научной революции.

Принимая запрет на использование метафорических выражений, можно прийти к

следующим выводам: “объекты воспринимаются со свойствами, в реальности им

не принадлежащими, фактически являющимися чистыми производными сознания.

Таким образом природа берет у нас своеобразный кредит доверия, роза в счет

своего запаха, соловей — песни, солнце — лучей. Поэты абсолютно не правы:

их стихи должны быть адресованы им же, превращая их в самовосхваление

превосходства человеческого разума” (Whitehead, 1985, p. 69). Ни одно из

вышеперечисленных свойств с точки зрения официальной модели интерпретации

механистичной, редукционистской науки, не принадлежит природе. “Природа —

это что-то скучное, беззвучное, бесцветное и не имеющее запаха; всего лишь

бесконечное и бессмысленное движение материи” (Ibid.).

Два вывода. Открывая наше мышление о природе всему богатству

человеческого разума, мы должны сделать более прозрачной границу между

нашим пониманием природных процессов в терминах здравого смысла и ролью

бессознательных процессов в наших взаимоотношениях с миром, воссоединении

внешнего и внутреннего. Есть немало сторонников этой идеи среди философов и

психоаналитиков, например, Д.В. Уинникотт, Уайлфред Байон, Гарольд Сирлз,

Дональд Мельтцер, Карл Филио. Эти концепции должны быть объединены, для

чего мной уже предприняты некоторые усилия (см. библиографию), но полного

взаимопонимания еще не наступило.

В заключение я хотел бы пересмотреть некоторые более широкие проблемы,

затронутые спорами о Дарвине и биологических теориях как они

рассматриваются в современных моделях интерпретации, принадлежащих истории

и философии науки. Несмотря на сильный застой, была одержана победа в трех

принципиальных спорах. Во-первых, установлена связь меж Дарвином и

Мальтусом, утвердившая важную роль идеологии в основе научного

теоретизирования. Во-вторых, метафорическая природа фундаментальных понятий

так называемых базисных наук — сродства, гравитации, естественного отбора —

убирает барьер между научным рассуждением и другими способами выражения. В-

третьих, непреходящая и фундаментальная роль антропоморфической и

телеологической интерпретации в базисных науках доказывает невозможность

полного отхода от элементов телеологии в интерпретации. Назад к Возрождению

путем интегрирования науки с более широким мировоззрением, богатыми

средствами выражения и объединения факта и его значения, вперед к

нравственной науке.

Эта статья также опубликована в Science as Culture (no. 16): p. 375-

403, 1993.

Литература[8]

G. Beer (1983) Darwin's Plots: Evolutionary Narrative in Darwin, George

Eliot and Nineteenth-Century Fiction. Routledge.

W. R . Bion (1977) Seven Servants : Four Works by W. R. Bion. New York:

Aronson.

I. M. Copi (1953) Introduction to Logic. New York: Macmillan.

C. R. Darwin (1967) On the Origin of Species(1859) A Facsimilie of the

First Edition. New York: Atheneum; Sixth Edition, with Additions and

Corrections. London: Murray, 1895.

C. R. Darwin (1868) The Variation of Animals and Plants under

Domestication, 2 vols. Murray.

C. R. Darwin (1871) The Descent of Man and Selection in Relation to Sex.

Murray.

C. R. Darwin (1958) The Autobiography of Charles Darwin 1809-1882 with

original omissions restored. Collins.

C. R. Darwin (1975) Charles Darwin's Natural Selection. Cambridge

University Press.

C. R. Darwin and A. R. Wallace (1958) Evolution by Natural Selection.

Cambridge University Press.

F. Darwin, Ed. (1887) The Life and Letters of Charles Darwin, 3rd ed., 3

vols. Murray.

F. Darwin and A. C. Seward, Eds. (1903) More Letters of Charles Darwin.

2 vols. Murray.

L. T. Evans (1984) 'Darwin's Use of the Analogy between Artificial and

Natural Selection', J. Hist. Biol. 17:113-40.

H. Feigl and M. Brodbeck, Eds. Readings in the Philosophy of Science. New

York: Appleton-Century-Crofts.

K. Figlio (in press) 'The Environment: Topographies of the Internal and

External Worlds'.

T. S. Kuhn (1970) The Structure of Scientific Revolutions, 2nd ed.

University of Chicago Press.

D. Meltzer (1986) Studies in Extended Metapsychology. Clunie Press.

J. Miles (1965) Pathetic Fallacy in the Nineteenth Century. New York:

Octagon.

St. G. J. Mivart (1871) On the Genesis of Species. Macmillan.

OED (1971) The Compact Edition of the Oxford English Dictionary, 2 vols.,

Oxford University Press.

A. Pap (1963) An Introduction to the Philosophy of Science. Eyre &

Spottiswoode.

M. Peckham, Ed. (1959) The Origin of Species by Charles Darwin: A Variorum

Text. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

S. C. Pepper (1973) 'Metaphor in Philosophy', in P. P. Wiener, Ed.

Dictionary of the History of Ideas. New York: Charles Scribner's Sons.

vol. 3, pp. 196-201.

H. Reichenbach (1951) The Rise of Scientific Philosophy. University of

California.

R. Rorty (1980) Philosophy and the Mirror of Nature. Oxford: Blackwell.

R. Rorty (1982) Consequences of Pragmatism (Essays: 1972-80). Minneapolis:

University of Minnesota Press.

R. Rorty (1986) The Northcliffe Lectures on 'Metaphor': 'The Contingency of

Language'; 'The Contingency of Community'; 'The Contingency of Selfhood',

London Review of Books 8 no. 7 (17 April):3-6; no. 8 (9 May): 11-15; no.

13 (24 July):10-14.

R. Rorty (1989) Contingency, Irony, and Solidarity. Cambridge University

Press.

H. Searles (1960) The Nonhuman Environment: In Normal Development and in

Schizophrenia. Madison, CT: International Universities Press.

H. Searles (1979) Countertransference and Related Subjects: Selected

Papers. Madison, CT: International Universities Press.

R. Smith (1970) 'Physiological Psychology and the Philosophy of Nature in

Mid-Nineteenth-Century Britain'. Doctoral Diss., University of Cambridge.

R. Smith (1972) 'Alfred Russel Wallace: Philosophy of Nature and Man',

Brit. J. Hist. Sci. 6:177-99.

R. Smith (1973) 'The Background of Physiological Psychology in Natural

Philosophy', Hist. of Sci. 11:75-123.

H. Vaihinger (1935) The Philosophy of 'As If'. Routledge & Kegan Paul.

A. R. Wallace (1891) Natural Selection and Tropical Nature: Essays on

Descriptive and Theoretical Biology. Macmillan.

W. Whewell (1840) The Philosophy of the Inductive Sciences, Founded upon

Their History, 2 vols. Parker.

P. P. Wiener (1953) Readings in the Philosophy of Science. New York:

Charles Scribner's Sons.

A. N. Whitehead (1985) Science and the Modern World (1925). Free

Association Books.

D. W. Winnicott (1975) Through Paediatrics to Psycho-Analysis. Hogarth.

R. M. Young (1977) 'Science is Social Relations', Rad. Sci. J. 5:65-129.

R. M. Young (1979) 'Why Are Figures so Significant? The Role and the

Critique of Quantification', in J. Irvine et al., Eds., Demystifting

Social Statistics. Pluto, pp. 63-75.

R. M. Young (1981) 'The Naturalization of Value Systems in the Human

Sciences', in Problems in the Biological and Human Sciences. Milton

Keynes: Open University Press, pp. 63-110.

R. M. Young (1982) 'How Societies Constitute Their Knowledge: Prolegomena

to a Labour Process Perspective'. typescript.

R. M. Young (1985) 'Darwinism is Social', in D. Kohn, Ed., The Darwinian

Heritage. Princeton, NJ: Princeton University Press, pp. 609-38.

R. M. Young (1985a) Darwin's Metaphor: Nature's Place in Victorian Culture.

Cambridge University Press.

R. M. Young (1985b) 'Is Nature a Labour Process?', in. L. Levidow & R. M.

Young, Eds., Science, Technology and the Labour Process, 2 vols. Free

Association Books, vol. 2, pp. 206-32.

R. M. Young (1986) 'Life Among the Mediations: Labour, Groups, Breasts'.

typescript.

R. M. Young (1987) 'Darwin and the Genre of Biography', in G. Levine, Ed.,

One Culture: Essays in Science and Literature. Madison, WI: University of

Wisconsin Press, pp. 203-24.

R. M. Young (1988) 'Biography: The Basic Discipline for a Human Science',

Free Assns. 11:108-30.

R. M. Young (1989) 'Persons, Organisms and... Primary Qualities', in J. R.

Moore, Ed., History, Humanity and Evolution: Essays. for John C. Greene.

Cambridge University Press, pp.375-401

R. M. Young (1989a) 'Postmodernism and the Subject: Pessimism of the Will',

Free Assns. 16:81-96.

R. M. Young (1989b) 'Transitional Phenomena: Production and Consumption',

in B. Richards, Ed., Crises of the Self: Further Essays on Psychoanalysis

and Politics. Free Association Books, pp. 57-74.

R. M. Young (1990) 'Evocative Knowledge: Countertransference and Human

Communication'. typescript.

R. M. Young (1990a) 'The Mind-Body Problem', in R. C. Olby et al.,eds.,

Companion to the History of Modern Science, pp. 702-11.

R. M. Young 1992 'Science, Ideology and Donna Haraway', Sci. as Culture

3:7-46,1992

R. M. Young (in press a) Mental Space. Free Association Books.

-----------------------

[1] Address for correspondence: 26 Freegrove Rd., London N7 9RQ. E-mail:

robert@rmy1.demon.co.uk

© The Author

[2] Оба слова — picking и selection, могут быть переведены как “отбор”, но

в первом случае доминирует смысловой оттенок “подбор, составление какого-то

набора”, а во втором — именно “отбор, выбор” — здесь и далее примечания

переводчика.

[3] В квадратных скобках здесь и далее примечания автора статьи

[4] канонический перевод названия труда Дарвина на русский язык несколько

“сглаживает острые углы”: favourable здесь можно перевести скорее как

“благоприятный”, “подходящий”, “удобный”, тем не менее, для перевода

используется вполне корректный термин “приспособленный”.

[5] изучения

[6] сопоставимые современные термины — биотические и абиотические факторы

окружающей среды

[7] проприоцепция — физиологическое понятие мышечного или “темного”

чувства, восприятие положение тела в пространстве на основе ощущений,

идущих от мышц, без помощи зрения или осязания.

[8] Опубликовано в Лондоне, если не указано отдельно

Страницы: 1, 2