Эрос как страсть

Поэтому если почитание сына божия не есть идолопоклонство, то и почитание

матери божией не есть идолопоклонство. Если любовь бога к нам познается из

того, что он, ради нашего спасения, предал на смерть своего единородного

сына, то есть самое дорогое и возлюбленное, что было у него, то эта любовь

познается нами еще в большей степени, если припишем богу материнское

сердце. Высшая и глубочайшая любовь есть любовь материнская. Отец утешается

после потери сына; в нем есть стоическое начало. Мать, напротив, безутешна,

мать есть страдалица; но безутешность есть истинность любви.

Там, где падает вера в матерь божию, падает и вера в бога-сына и бога-

отца. Отец только там есть истина, где и мать есть истина. Любовь сама по

себе женственна по происхождению и по существу. Вера в любовь божию есть

вера в женское начало как божественную сущность. Любовь без естества есть

бессмыслица, фантом. В любви познается священная необходимость и глубина

природы!

Протестантизм отодвинул матерь божию на задний план, но отверженная

женщина жестоко отомстила ему за себя. Оружие, употребленное им против

матери божией, обратилось против него самого, против сына божия, против

всей троицы. Кто однажды принес в жертву рассудку матерь божию, тот может

принести ему в жертву и тайну сына божия, как антропоморфизм. Исключение

женского существа скрывает антропоморфизм, но только скрывает, а не

уничтожает его. Правда, протестантизм не нуждался в небесной женщине, так

как он с распростертыми объятиями принял в свое сердце земную женщину. Но

он должен быть последователен и мужествен до конца и отвергнуть вместе с

матерью также отца и сына. Небесные родители нужны только тому, у кого нет

земных. Триединый бог есть бог католицизма, он имеет внутреннее,

необходимое, истинно религиозное значение только как противовес отрицанию

всех естественных связей, как противовес институту отшельников, монахов и

монахинь. Триединый бог полон содержания, поэтому он нужен тому, кто

абстрагирует себя от содержания действительной жизни.

Так как непосредственное единство рода и индивида простирается за

пределы разума и природы, этот универсальный, идеальный индивид вполне

естественно и неизбежно стал считаться сверхъестественным, небесным

существом. Поэтому нелепо выводить из разума тождество рода и индивида;

ведь только фантазия осуществляет это единство, фантазия, для которой нет

ничего невозможного, та самая фантазия, которая творит чудеса; в самом

деле, индивид есть величайшее чудо; будучи индивидом, он в то же время

является идеей, родом, человечеством во всей полноте его совершенств и

бесконечности. Поэтому также нелепо отвергать чудеса, но принимать

библейского или догматического Христа. Приняв принцип, нельзя отрицать его

неизбежных следствий.

О полном отсутствии в христианстве понятия рода особенно

свидетельствует характерное учение его о всеобщей греховности людей. Это

учение основано на требовании, чтобы индивид не был индивидом, а это

требование, в свою очередь, коренится в предположении, что индивид сам по

себе есть совершенное существо, исчерпывающее выражение или бытие рода.

Здесь совершенно отсутствует объективное созерцание, сознание того, что

«ты» относишься к совершенству «Я», что люди только совместно образуют

человека и являются тем, чем может и должен быть человек. Все люди грешны.

Я допускаю это; но все они грешат по-разному: между ними наблюдается очень

большое, существенное различие. Один человек имеет склонность ко лжи,

другой — нет; он скорее пожертвует своей жизнью, чем нарушит свое слово или

солжет; третий любит выпить, четвертый любит женщин, пятый свободен от всех

этих недостатков или по милоское единство рода и индивида основывается

только на половом моменте. Я человек только как мужчина или как женщина.

Или — или, или свет или тьма, или мужчина или женщина — таково творческое

слово природы. Но для христианина действительный человек, женщина или

мужчина, есть только «животное»; его идеал, его сущность есть кастрат —

человек бесполый; ведь для него человек, в смысле рода, есть не что иное,

как олицетворенное бесполое существо, противоположность мужчины и женщины,

так как и то и другое — люди.

Таким образом, люди взаимно дополняют один другого не только в

физическом и интеллектуальном, но и в моральном отношении, благодаря чему в

целом они являются тем, чем они должны быть, и представляют собой

совершенного человека.

Поэтому общение облагораживает и возвышает; в обществе человек

невольно, без всякого притворства, держит себя иначе, чем в одиночестве.

Любовь, особенно половая любовь, творит чудеса. Муж и жена взаимно

исправляют и дополняют друг друга и, только соединившись, представляют

собой род, то есть совершенного человека. Любовь немыслима вне рода. Любовь

есть не что иное, как самоощущение рода, выраженное в половом различии.

Реальность рода, служащая вообще только объектом разума, предметом

мышления, становится в любви объектом чувства, истиной чувства; ибо в любви

человек выражает недовольство своей индивидуальностью, постулирует

существование другого как потребность сердца и причисляет другого к своему

собственному существу, признает жизнь, связанную с ним любовью, жизнью

истинно человеческой, соответствующей понятию человека, то есть рода.

Личность недостаточна, несовершенна, слаба, беспомощна; а любовь сильна,

совершенна, удовлетворена, спокойна, самодовольна, бесконечна, так как в

любви самоощущение индивидуальности обращается в самоощущение совершенства

рода. Но и дружба действует так же, как любовь, по крайней мере там, где

она является истинной, искренней дружбой и носит характер религии, как это

было у древних. Друзья дополняют друг друга; дружба есть залог добродетели,

даже больше: она есть сама добродетель, но добродетель общественная. Дружба

возможна только между людьми добродетельными, как говорили еще древние. Но

для нее не нужно совершенного сходства или равенства, а скорее она требует

различия, так как дружба покоится на стремлении к пополнению себя.

Благодаря другу человек дополняет то, чего ему недостает. Дружба искупает

недостатки одного добродетелями другого. Друг испрашивает оправдания для

друга перед богом. Как бы ни был порочен человек сам по себе, его хорошие

задатки обнаруживаются в том, что он ведет дружбу с людьми достойными. Если

я сам не могу быть совершенным существом, то я, по крайней мере, ценю

добродетель и совершенство в других. Поэтому, если когда-нибудь бог

пожелает судить меня за мои грехи, слабости и ошибки, я выставлю ему в

качестве защитника и посредника добродетели моего друга. Бог оказался бы

существом деспотическим и неразумным, если бы осудил меня за грехи, которые

хотя я и совершил, но сам же осудил их, любя своих друзей, свободных от

этих грехов.

Но если уже дружба, любовь делают из несовершенного существа существо

хотя бы относительно совершенное, то тем более грехи и ошибки отдельного

человека должны исчезнуть в самом роде, который только в человечестве в

целом получает надлежащее бытие и лишь, поэтому является предметом разума.

Жалобы на грехи раздаются только там, где человеческий индивид в своей

индивидуальности считает себя существом по себе совершенным, абсолютным, не

нуждающимся в другом существе для реализации рода, для реализации

совершенного человека, где место сознания рода заступило исключительное

самосознание индивида, где индивид перестал смотреть на себя как на часть

человечества, не отличает себя от рода и потому свои грехи, свою

ограниченность и свои слабости считает грехами, ограниченностью и

слабостями самого человечества. Но тем не менее человек не может совершенно

утратить сознание рода, потому что его самосознание существенно связано с

сознанием других людей. Поэтому там, где род не является человеку как род,

он является ему как бог. Человек возмещает отсутствие понятия рода понятием

бога, как существа, свободного от всех ограничений и недостатков, которые

удручают индивида и, по его мнению, даже самый род, так как здесь индивид

отождествляется с родом. Но такое свободное от индивидуальной замкнутости,

неограниченное существо есть не что иное, как род, открывающий

бесконечность своей сущности в том, что он осуществляет себя в бесчисленном

множестве разнообразных индивидов. Если бы все люди были абсолютно равны,

то между родом и индивидом, разумеется, не было бы различия. Но тогда

существование множества людей было бы чистой роскошью; цель рода

достигалась бы при помощи одного лица; все человечество могло бы быть

заменено одним человеком, наслаждающимся счастием бытия.

Разумеется, сущность человека есть нечто единое. Но эта сущность

бесконечна; поэтому ее действительное бытие является бесконечным, взаимно

дополняющим себя разнообразием, в котором открывается богатство сущности.

Единство в сущности есть многообразие в бытии. Между мною и другим — а

другой есть представитель рода, и, даже будучи один, он заменяет мне

потребность во многих других, имеет для меня универсальное значение,

является как бы уполномоченным человечества и говорит мне, одинокому, как

бы от его имени, поэтому я даже в обществе одного лица веду общественную,

человеческую жизнь,— между мною и другим имеется существенное, качественное

различие. Другое есть мое «ты» — хотя это относится к обеим сторонам,— мое

второе «Я», объектированный для меня человек, мое вскрытое внутреннее «Я»,

око, видящее самого себя. Благодаря другому я сознаю впервые человечество,

узнаю и чувствую, что я человек; любовь к нему доказывает мне, что он

необходим мне, а я необходим ему, что мы оба не можем существовать друг без

друга, что только общение создает человечество. Кроме того, между «Я» и

«ты» существует также качественное, критическое различие в моральном

смысле. Другой есть моя объективированная совесть: он укоряет меня моими

недостатками, даже когда не называет их открыто; он — мое олицетворенное

чувство стыда. Сознание нравственного закона, права, приличия, истины тесно

связано с сознанием другого. Истинно только то, в чем другой соглашается со

мной,— единомыслие есть первый признак истины, но только потому, что род

есть последнее мерило истины. Если я мыслю только в меру моей

индивидуальности, мое мнение не обязательно для другого, он может мыслить

иначе, мое мнение есть случайное, субъективное. Но если я мыслю согласно

мерилу рода, значит, я мыслю так, как может мыслить человек вообще и, стало

быть, должен мыслить каждый в отдельности, если он хочет мыслить нормально,

закономерно и, следовательно, истинно. Истинно то, что соответствует

сущности рода; ложно то, что ему противоречит. Другого закона для истины не

существует. Но другой в отношении меня есть представитель рода,

уполномоченный множества других; его суждение может иметь для меня даже

большее значение, чем суждение бесчисленной толпы. «Пусть мечтатель

приобретает столько учеников, сколько песчинок в море, но песок остается

песком; а жемчужиной мне будешь ты, мой разумный друг!» Поэтому согласие

другого служит для меня признаком закономерности, всеобщности, истинности

моих мыслей. Я не могу настолько отрешиться от себя, чтобы судить о себе

совершенно свободно и беспристрастно, а суждение другого беспристрастно;

благодаря ему я исправляю, дополняю, расширяю свое собственное суждение,

свой собственный вкус, свое собственное знание. Одним словом, между людьми

существует качественное, критическое различие. Но христианство уничтожает

это качественное различие, оно подгоняет всех людей под одну мерку,

рассматривает их как один и тот же индивид, потому что не знает различия

между родом и индивидом; христианство признает для всех людей без различия

одно и то же средство спасения и видит во всех один и тот же основной и

наследственный грех.

Благодаря исключительной субъективности христианство не признает рода,

в котором именно и заключается разрешение, оправдание, примирение и

спасение от грехов и недостатков индивидов. Христианству для победы над

грехом понадобилась сверхъестественная, особая, опять-таки личная,

субъективная помощь. Если я один составляю род, если кроме меня нет других,

качественно отличных от меня людей или, что то же, если нет различия между

мной и другим, если все мы совершенно равны, если мои грехи не

нейтрализуются и не парализуются противоположными качествами других людей,

тогда, конечно, мой грех есть вопиющий позор, возмутительное преступление,

которое можно искупить только необычайным, нечеловеческим, чудесным

средством. Но, к счастью, существует путь естественного примирения: другой

индивид сам по себе есть посредник между мной и священной идеей рода.

«Человек человеку бог». Мои грехи уже потому оказываются введенными в свои

границы и обращаются в ничто, что они только мои грехи и не являются, сверх

того, грехами других людей.

Вера есть противоположность любви. Любовь умеет находить добродетель в

грехе и истину в заблуждении. Только недавно, когда сила веры уступила

место естественному единству человечества, силе разума и гуманности, люди

стали замечать истину в политеизме, в идолопоклонстве вообще или, по

крайней мере, попытались объяснить человеческими, естественными причинами

то, что замкнутая в себе вера приписывает исключительно дьяволу. Поэтому

любовь тождественна только с разумом, а не с верой; ведь разум и любовь

носят свободный, всеобщий, а вера — узкий, ограниченный характер. Где

разум, там царит всеобщая любовь; разум есть не что иное, как универсальная

любовь. Ад изобретен верой, а не любовью, не разумом. Для любви ад есть

ужас, а для разума — бессмыслица. Ад нельзя считать только религиозным

заблуждением и видеть в нем ложную веру. О нем упоминается еще в библии.

Вера всегда верна самой себе, по крайней мере вера положительной религии,

вера в том смысле, в каком она рассматривается здесь и должна

рассматриваться, если мы не хотим смешивать с верой элементы разума и

культуры, что только затемняет истинную природу веры.

Итак, если вера не противоречит христианству, то не противоречат ему и

те настроения, которые вытекают из веры, и те поступки, которые

обусловливаются этими настроениями. Вера осуждает; все поступки, все

настроения, противоречащие любви, гуманности и разуму, не противоречат

вере. Все ужасы истории христианской религии, о которых верующие говорят,

что они не вытекали из христианства, возникли из веры, следовательно, из

христианства. Даже это их отрицание является неизбежным следствием веры;

ибо вера присваивает себе только все хорошее, а все дурное оставляет на

долю неверия, ереси, или на долю человека вообще. Но, отрекаясь оттого, что

она виновница зла в христианстве, вера лишний раз убедительно доказывает

нам, что она есть истинная виновница этого зла, так как этим она

свидетельствует о своей ограниченности, пристрастии и нетерпимости,

благодаря чему она желает добра только себе и своим приверженцам и зла —

всем другим. Вера приписывает добро, сделанное христианами, не человеку, а

христианину, а дурные поступки христиан не христианину, а человеку. Итак,

злые деяния христианской веры соответствуют сущности веры — той веры, как

она выражена в древнейшем и самом священном источнике христианства —

библии. «Кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет отлучен».

«Не впрягайтесь в чужое ярмо с неверными, ибо, что общего между

справедливостью и беззаконием? Что общего у света с тьмою? Что общего у

верного с неверным? Можно ли сравнивать храм божий с идолами? Ведь вы —

храм бога живого, как сказал бог; вселюсь в них и буду ходить в них; и буду

их богом, и они будут моим народом. И потому выйдите от них и отделитесь,

говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистым, и я приму вас». Вера

неизбежно переходит в ненависть, а ненависть — в преследование, если сила

веры не встречает противодействия, не разбивается о другую, чуждую вере

силу, о силу любви, гуманности и чувства справедливости. Вера неизбежно

считает себя выше законов естественной морали. Учение веры есть учение об

обязанностях по отношению к богу — высший долг есть вера. Обязанности по

отношению к богу превосходят обязанности по отношению к человеку настолько

же, насколько бог превосходит человека. Обязанности по отношению к богу

неизбежно сталкиваются с общечеловеческими обязанностями. Бог не только

мыслится и представляется как существо универсальное, отец людей, любовь,—

такая вера есть вера любви,— он еще представляется как личное существо, как

существо само по себе. Следовательно, как бог, в качестве существа себе

довлеющего, отличается от человека, так и обязанности по отношению к богу

отличаются от обязанностей по отношению к людям, и в душе вера обособляется

от морали и любви*. Нельзя указывать на то, что вера в бога есть вера в

любовь, в добро, что вера есть выражение доброго чувства. Нравственные

определения исчезают в понятии личности; они становятся второстепенным

делом, простыми акциденциями. Сутью дела является субъект, божественное я.

Любовь к богу как к существу личному носит не нравственный, а личный

характер. Множество благочестивых песен дышат любовью только к господу, но

в этой любви не обнаруживается ни малейшей искры какой-либо высокой

нравственной идеи или настроения.

Для веры нет ничего выше ее самой, ибо ее объектом является

божественная личность. Поэтому она ставит вечное блаженство в зависимость

от себя, а не от исполнения общих человеческих обязанностей. Но все, что

имеет своим последствием вечное блаженство, неизбежно становится в глазах

человека главным делом. Поэтому мораль, которая внутренне подчиняется вере,

может и должна подчиняться ей и во внешнем, практическом отношении. Поэтому

неизбежны и такие поступки, в которых обнаруживается не только различие, но

и противоречие между верой и моралью,— поступки дурные в нравственном

отношении, но похвальные в отношении веры, целям которой они наилучшим

образом служат. Все спасение заключается в вере; поэтому все зависит от

спасительности веры. При опасности для веры подвергаются опасности и вечное

блаженство, и слава божия. Поэтому вера разрешает все, что способствует ее

утверждению; ведь вера, в строгом смысле, есть единственное благо в

человеке, подобно тому, как сам бог есть единственное благое существо,

почему первая, высшая заповедь гласит: «веруй!».

Но так как между верой и нравственным настроением нет никакой

естественной, внутренней связи и так как вера по существу равнодушна к

нравственным обязанностям и приносит любовь к человеку в жертву славе

божией, то именно поэтому от веры и требуется, чтобы она сопровождаларь

добрыми делами и проявляла себя актами любви. Вера, безразличная в

отношении любви или бессердечная, противоречит разуму, естественному

чувству справедливости человека, нравственному сознанию, из которого

непосредственно возникает любовь, как закон и истина. Поэтому вера, в

противоречии со своей сущностью, в себе самой ограничивается моралью: вера,

не творящая добра, не проявляющая себя актами любви, не есть истинная,

живая вера. Но это ограничение не вытекает из самой веры. Независимая от

веры сила любви предписывает ей законы; ибо здесь критерием истинности веры

становится нравственное качество; истина веры делается зависимой от

истинности морали — отношение, противоречащее вере.

Вера делает человека блаженным; но, несомненно, она не внушает ему

действительно нравственных настроений. Если она исправляет человека и имеет

своим результатом моральные настроения, то это исходит лишь из внутреннего,

не зависящего от веры убеждения в неопровержимой истинности морали. Мораль,

а никоим образом не вера взывает к совести: твоя вера ничто, если она не

способна тебя исправить. Правда, нет спора, уверенность в вечном

блаженстве, в прощении грехов, в благодати, спасающей от всех наказаний,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11