Эрос как страсть

она была уже иною духовностью. Еще до того, как «Vita nuova» нашла вечную

гармонию одухотворенной страсти, «Roman de la rose» влил в формы куртуазной

любви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творение

Гийома де Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) де Мёна, начатое до 1240 г.

и завершенное до 1280, не только полностью определяло в аристократической

среде формы куртуазной любви; сверх того, оно превратилось в бесценную

сокровищницу во всех областях знаний благодаря энциклопедическому богатству

бесчисленных отступлений, откуда образованные миряне неизменно черпали свою

духовную пищу. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи

приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars

amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно

сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в.

Системой куртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви все

христианские добродетели, общественная нравственность, все

совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь

то в традиционной, чисто куртуазной форме, будь то в воплощении «Романа о

розе», можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то и

другое выражало величайшую попытку средневекового духа все в жизни охватить

под одним общим углом зрения.

B пестром разнообразии форм выражения любви концентрировалось все это

стремление к житейски прекрасному. Те, кто, желая украсить свою жизнь

роскошью и великолепием, искал это прекрасное в почестях или в достижении

высокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасного

потворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих

желаний. Тогда как 7в любви — для тех, кто не порывал со всеми земными

радостями вообще,— проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как

таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей,

благородные формы соответственно своему высокому положению, здесь и так уже

таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось

украсить — расцвечиванием и приданием стиля. Все красивое — каждый цветок,

каждый звук — могло послужить возведению форм, в которые облекалась любовь.

Стремление к стилизации любви представляло собой нечто большее, нежели

просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие

натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной

игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром,

следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для

низших сословий обуздание непотребства возлагалось на церковь, которая

делала это с большим или меньшим успехом. В среде аристократии, которая

чувствовала себя более независимой от влияния церкви, поскольку культура ее

в определенной мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная

эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи

оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви.

Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели

следовать ей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже

среди людей высших сословий оставалась весьма грубым. Повседневные обычаи

все еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние

времена уже не встречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок

бани города Валансьена для английского посольства, прибытия которого он

ожидает,— «pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains

estores de tout ce qu'il faut au mestier de Venus, a prendre par choix et

par election ce que on desiroit mieux, et tout aux frais du due» [«для них

самих и для тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть ванны, устроив

их сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет

наиотборнейшее, как они того пожелают; и все это поставить в счет

герцогу»]. Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как

неподобающая для особы с княжеским титулом. Среди механических игрушек

потешного двора в Эдене в счетах упоминается также «ung engien pour

moullier les dames en marchant par dessoubz» [«устройство для обливания

дам, коим снизу пройти случится»].

Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и

возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же

достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим. В сфере

представлений, касающихся любви, утонченное общество, каким и являлось

общество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие в

далекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречие

друг с другом и друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем

куртуазной любви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью

обладала примитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма,

которую христианская культура лишила ее значения священной мистерии и

которая, тем не менее, вовсе не утратила своей жизненности.

Вопрос 8: Эпоха возрождения

В XIII и XIV веках платоническая любовь становится модой в европейской

литературе. Она вдохновляет лирику Данте, Кавальканти, Петрарки. Плотское

ощущение одухотворяется до самых отвлеченных привязанностей. Любовь

понимается как страсть, которая зарождается в душе при посредстве чувств.

Она определяет поступки людей — королей, поэтов, мечтателей...

Но в противовес этой романтической традиции укреплялась другая —

прозаическая, низменная, реалистическая. В ней любовь содержала в себе лишь

земные грубые черты. Все возвышенное третировалось как призрак, выдумка.

Зато телесная любовь представала во всем великолепии своих мирских

проявлений. На этой основе возник культ чувственности. У французского

писателя Франсуа Рабле он находит преувеличенные, гротескные формы. Можно

ли, например, нафантазировать, чтобы женщина могла забеременеть от тени

монастырской колокольни? Писателю этот образ важен, чтобы усилить

впечатление от земного сладострастия.

Церковь средних веков в целом не проводила различия между

чувственностью и развращенностью. Человеческая сексуальность трактовалась

как погибельная страсть. Но вот следующая эпоха ознаменовалась новым

отношением к эросу, которое сопровождалось облагораживанием нравов и

чувств. В культуре Возрождения получило признание эллинское воззрение о

том, что жизнь соотнесена с человеческой природой. Мыслители той эпохи не

сомневались, что человеческая красота сообразна с божественной. Люди

оценивались как лучшее создание природы и божества.

В противоположность учению римско-католической церкви гуманисты

Возрождения утверждали, что человек полностью принадлежит земному миру. Был

провозглашен идеал «человечного человека». Культ телесных, плотских

радостей пронизывает творчество такого известного итальянского гуманиста,

как Джованни Боккаччо. Писатель рисует мир интимных и сокровенно лирических

переживаний. Любовь осмысливается как начало человечности и очищения.

Откровенность, которая сопутствует описаниям лирических сцен, продиктована

представлением о том, что любовь — естественное человеческое чувство.

(Гуревич П. С.)

Подольный Р. Г. из книги «Мир и эрос»

Под ударами пришельцев с востока и севера рухнула громадная Римская

империя, и ее место заняли многочисленные «варварские» королевства. В

уцелевшей же и пытавшейся поддерживать имперские традиции половине прежнего

гиганта — Византийской державе были довольно скоро закрыты философские

школы, включая основанную еще Платоном Академию, закрыты, как рассадники

язычества, а на самом деле — как заповедники свободной мысли. Философия в

Европе на долгие годы стала религиозной, получив роль своего рода

вспомогательной дисциплины при богословии.

К тому же в роли философов выступали в основном священнослужители, в

том числе монахи, и вряд ли можно было рассчитывать, что они внесут весомый

вклад в философию любви.

Новые богословы далеко ушли от заветов Христа и апостола Павла в

отношении к земной любви. Если Христос, согласно Евангелию, призывал

«простить блудницу» за то, что она много любила, если Павел, при всех своих

критических взглядах на брак, возвышал его и не унижал женщину, хотя и

подчинял ее мужчине (но — как церковь подчинена Христу), то в первые века

новой эпохи в философии утвердилось резко отрицательное отношение и к

половой любви, и к женщине. На женщину категорически возложили, следуя

Ветхому завету, ответственность за древнее Адамово прегрешение, объявив ее

сосудом соблазна и вратами адовыми...

Открывают этот раздел отрывки из «Исповеди» Августина Блаженного. Один

из «отцов церкви», он воздвиг на рубеже между античностью и средневековьем

грандиозное здание своего трактата «О граде Божием», в котором

противопоставляет государственность, основанную «на любви к себе,

доведенной до презрения к Богу», иной, духовной общности, где «любовь к

Богу доведена до презрения к себе». «Исповедь» же — своеобразная лирико-

философская автобиография, где великий богослов осуждает, в частности,

любовные увлечения своей молодости, настаивая на том, что истинная любовь

возможна лишь в Боге. Сходная позиция, вспомним, была выражена на

нескольких страницах платоновского «Пира»; в будущем ей суждено стать одной

из самых популярных позиций в религиозной философии любви. В страстных

увлечениях юности Августин раскаивается, оглядываясь на себя прежнего

свысока, со снисходительным презрением. Былые прегрешения не в силах

вызвать у него даже яростного гнева — лишь сожаление и осуждение.

Каким контрастом звучат после этого страстные речи живущих семью

столетиями позже Абеляра и Элоизы, французского философа XII века и его

возлюбленной! Причем Элоиза, кажется, ничуть не менее чем ее славившийся

умом и эрудицией супруг и учитель, знает творения мудрецов, не менее

глубоко умеет оценивать и события, и философские рассуждения; любит же она

сильнее, яснее, ярче, человечнее.

На том, что и как пишут эти возлюбленные, сказывается мир

схоластической премудрости, в котором оба они чувствуют себя как дома.

Однако XII век — еще и время расцвета провансальской поэзии, где любовь не

только воспевается, но и романтизируется, где земной ее характер не мешает

возвышенным чувствам, но гармонично с ними сочетается. И это тоже по-своему

отразилось в письмах Элоизы, оставшихся памятником как глубокого чувства,

так и философской мысли.

Между прочим, даже по текстам Абеляра и Элоизы видно, что античность не

была забыта в средневековье. Однако в эпоху Возрождения далекое прошлое

попытались не только вспомнить, но и вернуть.

Возрождение древней философии было лишь одним из многих ответов

культуры на потребности развивающегося общества. А в обществе постепенно

изменялось и отношение к любви. Расцвет лирической поэзии, начинающийся в

Европе как раз с одиннадцатого века, не случаен. Запад успокаивался,

переходил после многовековых потрясений к относительно мирной жизни. В

конце IX века нашла себе место на Дунае последняя волна великого

переселения народов — мадьярская. Постепенно ослабевали норманнские набеги.

Печенегов, половцев, потом татаро-монголов задерживала своим живым щитом

Древняя Русь. Жизнь в Западной Европе, несмотря на крестовые походы и

феодальные раздоры, стала куда более устойчивой, а экономика ее делала все

более широкие шаги в будущее.

По крайней мере у части западноевропейцев появлялось больше

возможностей для того, чтобы отдаваться мирным житейским радостям и

творческому труду. Воспевать новые барды и менестрели стали уже не одни

лишь воинские подвиги, и философы все чаще обращаются к осмыслению не одних

лишь обязанностей человека перед Богом.

Так, итальянский мыслитель Марсилио Фичино в своем XV столетии не

только написал «Комментарий на «Пир» Платона», но и создал во Флоренции

«платоновскую академию». А в «Комментарии» он не просто повторяет и

разъясняет мысли своего учителя, отделенного от него примерно восемнадцатью

столетиями, но и пытается примирить их с христианством, которое, правда,

сам понимает очень по-своему, и сверх того воспевает земную красоту в

выражениях, которые вряд ли бы понравились Платону, восхищавшемуся, прежде

всего красотой вечных идей.

Для средневековья характерно пренебрежительное отношение к половой

любви. И творения Августина, и сочинения Абеляра появились в эпоху, когда

женщина рассматривается официальным христианством как «врата адовы»,

источник греха; если для стоиков и таких эпикурейцев, как Лукреций, сильная

любовь — жизненная помеха, препятствующая достижению мудрости и высокого

спокойствия, подобающего философам, то для верующего мыслителя средних

веков то же чувство — угроза спасению души, самому великому долгу

христианина. Любовь «в Боге» по большей части не включает в себя (в ранней

античности было по-другому) половую любовь, но противостоит ей. Возрождение

же оспаривает, как мы видим у Фичино, Монтеня и Эразма, такое

противостояние, стремится вернуть любви мужчины и женщины ее законное место

в высокой философии.

Монтень — предшественник целой плеяды или, точнее, первый в плеяде

писателей-моралистов, которые во множестве появились (самые талантливые —

во Франции) в последующие века. Преемник Эразма в XVII столетии — пожалуй,

Спиноза, с его стремлением к осмыслению жизненных фактов, к поверке их

суровой логикой. Очень непохожи Монтень и Эразм, но оба они — гуманисты

(как и Марсилио Фичино), оба принадлежат к той новой породе мыслителей, для

которых в центре мира стоит человек.

Вопрос 9: Эрос как безумие

Но может ли человечество обойтись без любви? Рождающаяся эпоха

рациональности отвечает однозначно: может. Мыслитель XVII века Фрэнсис

Бэкон оценивает эрос как безумие. Что может противостоять любви? Только

кристально ясный ум. Ни один из древних великих людей не позволил себе

впасть в беспамятство от этого чувства... «В природе человека есть тайная

склонность и стремление любить других, если они не расходуются на кого-либо

одного из немногих, то, естественно, распространяются на многих людей и

побуждают их стать гуманными и милосердными, что и наблюдается иногда у

монахов. Супружеская любовь создает человеческий род, дружеская любовь

совершенствует его, а распутная любовь развращает и унижает» .

И все-таки, казалось бы, признательное и трепетное восприятие любви

должно было закрепиться в европейской культуре. Но вот грядет эпоха

Просвещения с ее культом разума. Многие возрожденческие идеалы критически

переосмысливаются. В частности, провозглашается, что душа не имеет пола.

Это означает на деле, что неповторимость чувства отвергается. Делается

определенная ставка на нивелировку переживаний. Любовь все чаще трактуется

как чистое безумие, недостойное разумного человека. (Гуревич П. С.)

Френсис Бэкон из книги «Опыты, или Наставления нравственные и

политические»

Сцена более благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене

любовь, как правило, является предметом комедий и лишь иногда — трагедий;

но в жизни она приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда

— фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей (древних

или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, который был

бы увлечен любовью до безумия; это говорит о том, что великие умы и великие

дела, действительно, не допускают развития этой страсти, свойственной

слабым. Тем не менее необходимо сделать исключение в отношении Марка

Антония, соправителя Рима, и Аппия Клавдия, децемвира и законодателя, из

которых первый был действительно человеком сластолюбивым и неумеренным, а

второй — строгим и мудрым. А поэтому нам представляется, что любовь (хотя и

редко) может найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в

сердце, надежно от нее защищенное, если не быть бдительным. Плохо говорит

Эпикур: «Satis rnagnum alter alteri theatrum sumus», как будто человек,

созданный для созерцания небес и всех благородных предметов, не должен

делать ничего, как стоять на коленях перед маленьким идолом и быть рабом,

не скажу — низменных желаний (подобно животным), но зрения, которое было

дано ему для более возвышенных целей.

Интересно отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как она

идет наперекор природе и истинной ценности вещей; достаточно вспомнить

постоянное употребление гипербол в речи, которые приличествуют только когда

говорят о любви, и больше нигде. И дело не только в гиперболе; ибо хотя и

хорошо было сказано, что архильстецом, в присутствии которого все мелкие

льстецы кажутся разумными людьми, является наше самолюбие, однако,

безусловно, влюбленный превосходит и его. Ведь нет такого гордого человека,

который так до абсурда высоко думал бы о себе, как думают влюбленные о тех,

кого они любят; и поэтому правильно сказано, что «невозможно любить и быть

мудрым». И нельзя сказать, что эту слабость видят только другие люди, а

тот, кого любят, ее не видит; нет, ее видит, прежде всего, любимый человек,

за исключением тех случаев, когда любовь взаимна. Ибо истинное правило в

этом отношении состоит в том, что любовь всегда вознаграждается либо

взаимностью, либо скрытым и тайным презрением. Тем более мужчины должны

остерегаться этой страсти, из-за которой теряются не только другие блага,

но и она сама. Что касается до других потерь, то высказывание поэта

действительно хорошо их определяет: тот, кто предпочитает Елену, теряет

дары Юноны и Паллады. Ведь тот, кто слишком высоко ценит любовную

привязанность, теряет и богатство, и мудрость. Эта страсть достигает своей

высшей точки в такие времена, когда человек более всего слаб, во времена

великого процветания и великого бедствия, хотя в последнем случае она

наблюдалась меньше; оба эти состояния возбуждают любовь, делают ее более

бурной и тем самым показывают, что она есть дитя безрассудства. Лучше

поступает тот, кто, раз уж невозможно не допустить любви, удерживает ее в

подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных дел и действий

в жизни; ибо если она однажды вмешается в дела, то взбаламучивает судьбы

людей так сильно, что люди никак не могут оставаться верными своим

собственным целям. Не знаю, почему военные так предаются любви; я думаю,

это объясняется тем же, почему они предаются вину, ибо опасности обычно

требуют того, чтобы их оплачивали удовольствиями. В природе человека есть

тайная склонность и стремление любить других; если они не расходуются на

кого-либо одного или немногих, то, естественно, распространяются на многих

людей и побуждают их стать гуманными и милосердными, что иногда и

наблюдается у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род,

дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь его развращает и

унижает.

Из книги «О достоинстве и приумножении наук»

Любовь

За

Разве ты не видишь, что каждый ищет себя? И только тот, кто любит,

находит.

Нельзя представить себе лучшего состояния души, чем то, когда она

находится во власти какой-нибудь великой страсти.

Пусть всякий разумный человек ищет себе предмет любви, ибо, если

человек не стремится к чему-то всеми силами, все представляется ему простым

и скучным.

Почему никто не может удовольствоваться одиночеством?

Против

Сцена многим обязана любви, жизнь — ничем.

Ничто не вызывает более противоречивых оценок, чем любовь; либо это

столь глупая вещь, что она не способна познать самое себя, либо столь

отвратительная, что она должна скрывать себя под гримом.

Не терплю людей, одержимых одной мыслью.

Любовь всегда означает слишком узкий взгляд на вещи.

Вопрос 10: Что такое садизм?

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11