История формирования субъективности (структурно-феноменологический анализ)

эта структура пронизывает всю «иерархию» языковых элементов: фонем, монем,

синтагм, высказываний, фраз. Бинаризм организуется по принципу

«маркированность/немаркированность»[234], чье противоположение

структурирует все функционирование речи и языка.

Отсутствие и наличие различия предельно формализуется в оппозиции нуля

и единицы, что позволяет говорить Лакану о математизации символической

формы как таковой: «Математизированная форма, в которую вписывается

открытие фонемы как функции парных оппозиций, образованных наименьшими

доступными восприятию различительными элементами семантики, приводит нас к

основам позднейшего учения Фрейда, усматривающего субъективные источники

символической функции в огласовке присутствия и отсутствия»[235].

«Различительными признаками» такой «огласовки присутствия и отсутствия»,

различие которых и последовательная смена одного другим коренным образом

входят в структуру «символической функции», являются, к примеру, различия

между звонкими и глухими звуками, что делает очевидным символический

характер присутствия и отсутствия, сводя их к противоположным полюсам оси

желания. Всякое символическое отношение как различие предполагает такое

соотношение различительных признаков как при-знаков различия (а знак – это

и есть, прежде всего, знак различия), в котором их как минимум два, пара,

не больше, не меньше.

Парность различительных признаков означает также то, что оба строго

содействуют друг другу, ибо «коммуникативная релевантность различительных

признаков, основанная на их семантической значимости, исключает любые

случайные явления в их структуре»[236]. И когда Ф. де Соссюр говорит о

«произвольности» соотношения означающего и означаемого, то речь идет всего

лишь о внешней произвольности, поскольку их соотношение имеет имманентную

детерминацию, с которой связана их синхронность: «Относительность

зависимостей является лучшим свидетельством того, что они находятся в

тесной зависимости одна от другой в синхронном состоянии системы, постоянно

пребывающей под угрозой нарушения и постоянно восстанавливаемой»[237].

Смысл существования системы бинарной оппозиции сводится, по Э. Бенвенисту,

к синхронизации того, «в силу» чего «они противопоставлены», к

синхронизации той «основы» их «различия», которым они «определены». Итак,

бинарная система, «удерживаясь в отношении необходимой

обусловленности»[238], синхронизирует имманентную основу различия как центр

различия. Существование бинарной системы сводится к поддержанию той

инстанции, которая различая, обуславливает ее существование. Инстанция

различия, проводя воображаемую ось, пронизывает весь универсум.

Четко следуя духу и букве учения Фрейда, структурный психоанализ Жака

Лакана выводит принципиальную расщепленность Я на трансцендентальный

уровень. Конечно, такое выделение стало возможным с подачи структурной

лингвистики, но проблема различия понятия и предмета лежит в истоке всей

европейской метафизики. Еще на заре философии Парменид фундировал эту

проблему в констатации тождества бытия и мышления, затем христианская мысль

постулировала её в конфликте духа и плоти. Картезий учредил приоритет

cogito над sum, res cogitans над res extensa, и этим усугубил проблему.

Гегель, определял философию как диалектику понятия и предмета. Психоанализ

же через структурную лингвистику, базирующуюся на оппозиции означающего и

означаемого, обосновал этот стародавний спор бытия и мышления в диалектике

имени и лица.

Психоаналитическая версия идентификации в структурном психоанализе

Лакана основывается на зеркальном отражении, образуя предшествующую трем

классическим этапам «либидинальной нормализации» так называемую «стадию

зеркала». Смысл ее в том, что отраженный в зеркале образ намертво

схватывается ребенком «навеки застывая» в его памяти и связывая с собой всю

идентификацию индивида. То, что Лакан называет imago или Gestalt'ом, можно

назвать просто лицом, ведь только как лицо человек представляется себе и

другим, и телесность, чье собирание является первейшей задачей маленького

индивида, начинается с лица, как того первого, что присваивает ребенок,

постепенно прикрепляя затем к нему свои ручки и ножки, но лакановская

версия заангажированности собственным Gestal'ом недостаточна отсутствием

того, что откликается изнутри на идущий с внешней стороны образ. Да, imago,

несомненно, символизирует, буквально олицетворяет «ментальное постоянство

Я»[239], но он не есть его инстанция. А его инстанция есть имя, пусть еще и

не названное. И имя это сокрыто в ребенке до поры, до времени, пока не

будет дано. Расщепленность имени и лица как то, что конституирует Я,

придает весь динамизм его существованию, и без нее «история субъекта»

лишается всякой диалектичности, и мы остаемся на позициях биологизаторского

подхода. Дело в том, что, выражаясь на языке оптики, функция имени

формируется в направлении от лица к воображаемому фокусу обратной

перспективы, это отражение центрировавшего. Лучи обратной перспективы

образуют контур канала, по которому устремляются потоки семантической

интенсивности. Они, доходя до фаллоса как предельного уровня

самоидентификации. превращают сперму, по словам Барта, в «субститут»

имени.[240]

Имя и лицо есть и является основными участниками той диалектики,

которая, возникая намного раньше диалектики понятия (Begriff) и предмета

(Gegenstand) и диалектики означающего и означаемого, от начала и до конца

определяет историю субъекта. Я конституируется как раскол на Я-имя и Я-

лицо, то есть Я образуется в месте строгой дизъюнкции, где либо «Я мыслю»,

либо «Я существую». На устранение этой расщепленности направлена вся

деятельность Я, идущая вдоль оси конъюктивирования и синхронизации Я-имени

и Я-лица, тщась слиться в том, что Фрейд называет Ich-Ideal, ибо

конвергенця эта асимптотическая. Единственным доказательством существования

этого раскола является главное следствие из него, а именно экспликацией

расколотости Я является половое различие. И именно воображаемый центр –

инициатор раскола – указывает ось, вдоль которой нарциссическое

самовожделение (вспомним Begierde Гегеля) внезапно, «вдруг» оборачивается

желанием Другого, относительно которого смещено Я и по образу и подобию

которого оно начинает формироваться. Центральная фигура Другого- это

место, где Sein (бытие) в-падает в Da-sein (здесь-бытие) , чья аналитика

была бы неполна без такого экзистенциала как желание, значение которого для

человека трудно переоценить. Другой – это тот, в ком, как пишет Лакан,

«идентификации моего Я берут свое начало»[241], и тот, кто, выдавая себя за

бытие, наделяется по принципам лжеотцовства его качествами идентичности и

непрерывности[242].

В этом смысле событие первородного греха, о котором повествует

библейское предание, предстает следующим образом: точка воображаемого

центра (в мифологическом смысле – дьявол) производит раскол бытия, в

результате которого на долю мужского достается имя, а на долю женского –

лицо, то есть все то, чем является для нас Небо в религиозном смысле,

божественное, «идеальное» и т.д. отныне символизируется мужским, а все что

так или иначе связано с Землей, все «реальное» – женским. Далее – ужас от

содеянного («страх Божий») претворяется, с одной стороны, в мужской страх

перед символизирующей природу красотой женщины; страх этот вынуждает

мужское вожделение «удержать» «чувствование себя» вынесением «формы во вне»

(Гегель)[243]; а, с другой стороны, ужас претворяется в женский penisneid.

Теперь страх склоняет враждующие стороны к сексуальному компромиссу, в

котором должно разрешиться напряжение конфликта распавшихся имени и лица.

Этой ситуации абсолютно тождественна схема отношений господина и раба,

описанная Гегелем, где желание со стороны мужчины вызывает признание со

стороны женщины – женщина как объект отвечает потребности, удовлетворяет

запрос мужчины как субъекта. (Первый способ, каким проявляет себя снятие

(Aufhebung) – это делением по-полам, по полам, чертой между которыми

пролегает либидозное желание, проводящий раз-личие между лицами, снимаемое

половым актом, делящего на втором этапе мать и дитя, в своей

«символической» объективности объединяемых отцовской функцией в сфере

«воображаемого» – отцовская метафора осуществляется в смещении (метонимии)

от матери к ребенку. В этом смысле всякая метафора – «отцовская», а

метонимия – «сыновья»).

Релевантное различие имени и лица, которым конституируются отношения

внутри половой пары, стремится стабилизировать эту инстанцию, чьим

воздействием это различие спровоцировано, а именно инстанцию желания. То

есть, условием желания является равновесие имени и лица. Желание есть та

«позитивная дистанция», на которой держится имя и лицо, являясь ее несущими

моментами, ее внутренней и внешней периферией. То, в чем эта «позитивная

дистанция» выражается есть функция символа, замещающего отсутствующий центр

сходства имени и лица.

Лакан конституирует бессознательное в качестве сферы математического

опосредования, чьей функцией является решение уравнения имени и лица (имя –

лицо = 0), приведение их к равновесию, к общему знаменателю, каковой

выступает фаллический символ. Фаллическая инстанция – это абсолютный символ

«нехватки бытия», бытия как тотального сходства тех имени и лица, под

которыми мы привыкли понимать Бога и природу.

Субъективность в новоевропейском проекте, редуцируясь, с одной

стороны, через гегелевское Понятие к означающему, с другой стороны, - через

кантовскую идею свободы к инстанции желания, выступает как желание знака.

Говоря о диалектике имени и лица, нельзя не упомянуть традицию русской

религиозной философии, для которой философия имени была основной, если не

самой главной, темой. Если представлять русскую религиозную философию как

позднейший отголосок средневекового богословия, то можно подумать, что Имя

это только теоретический стержень христианского сознания. Однако, идея

имени является ведущим мотивом всей православной мистики в её

религиозном и философском аспектах и основанием «русского космизма». От

Святых Отцов церкви (Нил Сорский, Григорий Палама) эстафета имеславия

была принята русской философией. Особенно интенсивно эта тема развивалась

в России в конце 19-го и в начале 20-го века Воодушевившись трудами

В.С. Соловьева, А.Ф. Лосев, С.А. Булгаков, П.А. Флоренский примерно в одно

время развивают идеи «философии имени». П. А. Бодуэн де Куртэне,

Крушевский организуют в Казани школу лингвистики, идеи которой

несколько позже подхватят члены Московского лингвистического кружка и

ОПОЯЗа, куда входили В. Маяковский, В. Шкловский, Ю. Тынянов, и, наконец,

пожалуй самый талантливый лингвист нашего времени Р.О. Якобсон Именно

благодаря ему западная мысль, и особенно французскийй стуктурализм (К.

Леви - Стросс, Ж. Лакан), познакомилась с достижениями российской

лингвистики.

Остановимся на П.А. Флоренском как на самом ярком представителе

философии имени, тем более, что он вообще рассматривал имеславие как

«философскую предпосылку». В работе «Строение слова»[244] из книги «У

водоразделов мысли» Флоренский разделяет строение слова на три

составляющие: на две «внешние» проекции – фонему и морфему, и на

«внутреннее» ядро –семему.[245] Причем эта структура слова соответствует

не только традиционно христианской триаде «тело – душа –дух», но и

кантовской схеме «чувственность – рассудок – разум», так фонема – это

акустически – звуковая телесность слова, морфема – системное значение

слова, благодаря которому слово интегрируется в язык, она же

соответствует «понятию», и семема – это дух, смысл, «божественное»

содержание слова. Слово как «открывающаяся чрез лицо энергия

человечества»[246] стало тем теоретическим средоточием русской мысли,

которая вобрала и успешно синтезировала в себе «реалистическую»

традицию Востока, включая ислам, и «номиналистическую» традицию

западно – европейского мышления.

Если структурная лингвистика говорит о принципиальной роли «нулевого

знака» как центрального знака, который определяется отсутствием отличия от

своей корреляционной пары, поскольку ее просто нет, то структурный

психоанализ таким центральным знаком считает пенис/фаллос как инстанцию

различия мужского и женского. Современный немецкий исследователь проблемы

соотношения языка и сексуальности Дитмар Кампер говорит о том, что «мозг

мужчины функционирует как пол женщины»[247]. То есть мозг мужчины и matrix

женщины бинарно оппонируют друг другу, и как мужчины производит язык, так

женщина производит человеческий род. Мужское имя и женское лицо образуют

единую систему, отношения внутри которой задаются инстанцией центра их

различия. Язык движется по генетическому принципу наследования Имени,

выражаемый в патрилинейности, которая образует конус номенклатуры, к

вершине которого устремлено родовое имя, а по его периферии располагается

имя единичное. Язык является идеальной подкладкой другого плана как плана

человеческого рода, в котором рассеивается наличный облик бытия.

Имя и лицо как конечные выражения идеального и реального, претворенные

в индивиде, выступают в качестве трансцендентальных элементов структуры Я.

И именно они позволяют применить к психоаналитической конструкции Я

исторический масштаб. Таким образом, возникает возможность спроецировать

статическую конструкцию субъективности, созданную психоанализом, на

исторический план.

III.3. Схематическая история европейской субъективности в терминах Эдипова

треугольника

Возможность перевода классической истории субъективности в

терминологию Эдиповой триады дает ведущее указание самого Фрейда на то, что

«онтогенез повторяет филогенез». Но как во всякой диалектике целого и части

здесь происходит та же ситуация. Универсальная филогенетическая целостность

воссоздается только когда со всей полнотой развернется онтогенез частного.

Открытый психоанализом генезис психопатологической индивидуальности со

всеми «регрессиями» и «фиксациями» является частной проекцией универсальной

субъективности.

В основе отождествления универсального и индивидуального лежит

уподобление родительской диады - матери и отца - двум великим первоосновам

мира - Природы и Бога, а также редукция значения родительской пары для

ребенка и его бисексуальности к трансцендентальной схеме универсальной

субъективности. По сути, описанный Фрейдом Эдипов треугольник, есть та же

самая гегелевская триада, где субъект полагает себя в «природе» -

идентифицируется с Матерью, затем полагает себя в «духе» - идентифицируется

с Отцом, и, наконец, достигает абсолютного самосознания -

самоидентификации. Траектория этой идентификационной трансформации проста -

дело в том, что амплитуда субъекта ограничена двумя областями - центральной

и периферийной. Радикальное отличие фрейдовской аналитики субъекта от

трансцендентальной философии в том, что последняя либо вообще исключает из

своего влияния половую расщепленность, либо приписывает субъекту мужской

пол. Фрейд же открывает расщепленность субъекта и приписавает ему

бисексуальность, которая обнаруживается только на самоидентификационном

этапе истории субъекта, когда происходит окончательное расщепление на

субъект и объект. В основе этой дифференциации Фрейд видит половое

различие, где «мужское» включает «активность», «субъект» и центральную

позицию, а «женское» включает «пассивность», «объект» и периферийную

позицию.

Показательны в культурном отношении «материнская» и «отцовская» эпохи.

Если первая характеризуется такими культурными феноменами как

космоцентризм, матриархат, язычество, политеизм, анимистический тотемизм,

культ земли, плодородия и земледелия, то для второй характерны -

теоцентризм, авторитарный монотеизм, вертикаль социальной иерархии,

устремленная ввысь архитектура, централизирующая урбанизация. (Так Фрейд

видит в «религиозной потребности» рецидив инфантильной потребности в

отце[248], только на более высоком уровне, когда неудача нарциссической

идентификаци с отцом оборачивается потребностью в нем, т.е. религиозность

основана на замещении бытия отцовской инстанцией.) И, наконец, наступает

эпоха, где субъективность, выражаясь словами Гегеля, «доводится до своего

понятия» - это эпоха антропоцентризма, полной субъект-объектной оппозиции,

эпоха человека, полностью оторвавшегося от Земли-матери и от Бога-отца,

эпоха индивида не укорененного ни в «Небе», ни в «Земле», а основывающего

свое бытие только на своем разуме и воле.

Но явления патриархальной и матриархальной эпох нас интересуют только

в той известной мере, в которой они состоялись на географическом

пространстве европейской цивилизации, к которой мы собственно и

принадлежим. Ареалом ее возникновения принято считать Средиземноморье,

поэтому из рассмотрения выпадают большинство языческих культур в их яркой и

наиболее чистой «натуралистичности», и такие богатейшие культуры, чья

ментальность просто-таки стала символом всего маскулинного и

патриархального.

Такое перенесение становится возможным только как существенным образом

возвращение. Это отнюдь не дедуктивная экстраполяция с известного на

неизвестное, и не синтетическое обобщение многообразия эмпирических данных.

Сам способ такого возвратного перенесения возможен также, как "психоанализ

стихий" Гастона Башляра, когда сущность и явление меняются местами, и то,

что всегда представлялось только феноменом, на самом деле выступает в

качестве сущности какого-то другого феномена.

Итак, рассмотрим историю трансцендентального Эдипа, которая предстанет

как его семейная драма, чьи перипетии растянутся во все протяжение

человеческой истории.

а) Античность. Мать. Лицо

Античное детство Эдипа протекает в заботливом окружении горизонта,

превращающего всю землю в одно большое лоно. Вся наличная телесность,

полностью воплощающая собой присутствие божественного, светится светом

«лица земли». Здесь нет и тени намека на какую-то «вертикальную»

субординацию и иерархическое доминирование «небес» над «землей». Чисто

горизонтальные отношения уравновешивают противостояние «небесных» и

хтонических божеств. Мир для Эдипа-ребенка уподобляется прежде всего фигуре

Матери, Великой Матери. Соки Матери-земли пропитывают все зримо-явленное,

подчиняя его оптической логике круга, которым описывается все, от мелочей

до горизонта пространства, от чаши до диска лучезарного солнца. Границы

пространственного горизонта подобны границам колыбели или яслей, где есть

только ребенок и его любимые игрушки.

Та же пространственная ограниченность объемлет игралища спортивной

арены и театра. Архаический коллективизм семейно-родового типа складывается

вокруг материнской фигуры, чей матриархат пронизывает весь круг жизни

только горизонтальными связями.

б) Средневековье. Отец. Имя

Средневековое отрочество Эдипа проходит в вотчине сурового, но

справедливого Отца, в которой хроника его жизни попечительно

субординируется вертикальными связями патриархальной иерархии.

Хроникализация жизненного распорядка, происходящая в процедуре обмена сферы

пространственного горизонта на сферу временной вертикали, задается из

перспективы исторической темпоральности режимом "покаяния" в грехах

прошлого и режимом "надежды на спасение" в будущем, порождая временную

схему отношения "прошлого" и "будущего" как проекцию этической схемы

отношения "греха" и "прощения", - чем экстенсивнее укорененность в поле

признания человеком своих прегрешений, тем интенсивнее устремленность

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17